Последний день лета

– Батя как лучше хотел. Научил тебя. И меня. Многих бы научил, да не успел. Я неученый был, когда зарезал его. Но я лучше учитель! Заслуженный учитель! Ха! Всех научу. И сучонка. И друзей его. И невест буду учить. Пусть уму-разуму набираются.

«Нива» подпрыгивала, пробираясь по неровной дороге.

Рукоятка пистолета ласково, как там всегда и была, лежала в ладони. У Степы были длинные пальцы – мама говорила, что артистические, и всё собиралась отдать его в музыкальную школу, да что-то всё время мешало: то переезды, то проблемы на работе, то его, Степины, яростные протесты. Всегда что-то мешает – до тех пор, пока не становится поздно.

Новенький не то чтобы отгонял от себя мысли о том, что случилось с бабой Галей и с Машкой, – нет, эти мысли просто не помещались в голове, не могли проскользнуть через черные крылья боли. Он понимал, что рано или поздно эти мысли прорвутся через любую преграду, захватят его полностью и унесут в такие бездны, о существовании которых он раньше даже не догадывался. Ад, в котором он жил в последние месяцы, покажется по-своему неплохой жизнью по сравнению с тем, что его ждет.

Это, конечно, если Шварц его раньше не убьет, – вряд ли они просто едут покататься.

Выход был только один.

Рукоятка ТТ согрелась в его ладони и казалась не частью боевого оружия, а чем-то уютным и домашним, как резиновая игрушка с пищалкой.

Несмотря на боль и подступающий ад, Степа улыбнулся в потемках багажника «Нивы». Он впервые обладал властью и полным контролем над своей жизнью. Он точно знал, что агония, горе, мука скоро закончатся – потому что он так решил и потому что он готов поставить во всём этом точку.

Всё, что оставалось сделать, – это поднять руку с пистолетом к виску и нажать спусковой крючок.

Степа вспомнил слова демона, сказанные сквозь улыбку Бычихи – про жертвоприношение и помощь друзьям. Вот и прекрасно! Одним выстрелом он убьет двух зайцев: закончит кошмар, в который превратилась его жизнь, и отдаст свое последнее дыхание демону, чтобы тот оберегал Пуха, Крюгера и Шамана от кошмара, в который рано или поздно, так или иначе превратятся уже их жизни.

Новенький лучше их всех знал, как остры зубы голодного мира.

107

– Да пиздит он, понял, – Крюгер злобно вытер влажную щеку, не обращая внимания на отозвавшийся болью синяк. – Как дышит!

– Зачем ему врать-то, – Пух старался не смотреть в сторону валявшегося в луже мертвеца.

– Ты не понял еще, дебил?! Он всё время врет! Он на постой что-то, сука, вынимает из нас! Ему нравится втравливать нас в блудняки, понял! Он этим питается!

– Вить, послушай…

– Да пошел ты в сраку, – огрызнулся Крюгер и рванул вниз по темной 5-й линии, не разбирая дороги.

Хлопнуло чье-то окно.

– А ну завалили там, сучата, – рыкнул мужской голос. – Четвертый час ночи, еб вашу Машу!

Аркаша не успел решить, гнаться ему за Крюгером или просто забиться в подкатывающей истерике, – из-за кривого поворота на улицу 12 февраля (Пуху всегда было интересно, что же такого произошло 12 февраля, – но не настолько интересно, чтобы пытаться это выяснить) выдвинулась железная тень со включенными габаритными огнями.

Водитель был явно местным: по Нахаловке с фарами ночью ездили только мусора и заблудившиеся. Первые без крайней необходимости старались в этих краях не показываться, а вторые быстро выясняли, что машина им, в сущности, совершенно не нужна – жизнь и здоровье гораздо ценнее.

Пух замер, парализованный страхом.

Из темноты так же стремительно, как только что в ней скрылся, появился Крюгер: волосы дыбом, стиснутые кулаки, горящие решимостью глаза; даже заплывший правый. Его ярость и отчаяние срочно требовали выхода – кто приближался к разоренному дому Новенького, значения не имело. Витя был готов к бою – даже к своему последнему бою. Еще и лучше, чтобы к последнему.

Хлопнула дверь припарковавшегося рядом «крузака».

– Блять, это вы что ли, пиздюки, Гогу ушатали? – удивленно, без зла, спросил знакомый голос, который друзья сто раз слышали из соседнего дома, когда навещали Новенького, – он отвечал матюками на вопли другого голоса, визгливого женского.

Бык зажег карманный фонарик и посветил на замерших в тонком желтом луче Крюгера и Пуха.

– Нормальная смена растет, отлично, нихуя себе! – хмыкнул степин сосед.

Мстить за своего… кого? Друга? Подельника? Кем бы ни была последняя жертва спавшего под курганами, мстить за него Бык явно не собирался – в первую очередь потому, что был конкретно пьян. Теплый водочный дух добивал за несколько метров – и как-то даже, как с удивлением подумал Аркаша, успокаивал.

Бык был по-синему общителен, хотя пацаны так и не сказали ни слова.

– А я не могу в этом ебаном Дивноморском, – объяснил он, словно продолжая ранее начатый разговор. – Людка мозга делает, дети орут, холодно – жопа, скучно. Сказал, за мясом сгоняю, а сам сюда, Гогу проведать, поняли?!