Последний день лета

Кроме лежащей в кровати Бабы Гали и забившейся от страха в угол кошки, дома никого не было.

– Ба, что случилось?! Я здесь! Что такое?!

– Степа, кого ты привел?! – бабушка не переставала кричать. – Кого ты привел?! Что ты наделал?!

Пух, всё еще пытавшийся отдышаться, сказал:

– Не волнуйтесь, уф, пожалуйста, мы Степины друзья, фух…

– Я не про вас, ребятушки, – вдруг спокойно ответила старушка, глядя в потолок незрячими глазами.

– А про кого? – осторожно спросил Новенький, волосы на затылке у которого встали дыбом.

– Про того, кто спал под курганами.

41

То, что Сережа Питон вдруг начал подолгу зависать в туалете, должно было бы обеспокоить его родителей – как известно, ничего хорошего подросток часами в туалете делать не может. Но с родителями у Чупрова не задалось. Мама Оксана работала, как она это называла, танцовщицей (на самом деле – стриптизершей в ресторане близлежащей гостиницы «Ростов») и не совпадала с сыном графиками – днем она спала, а во всё остальное время ей было не до него. Зато папы у Питона были многочисленные и разные – некоторые делали вид, что его не существует; другие, дыша перегаром и другими взрослыми запахами, учили его быть нормальным пацаном; третьи, словно ощущая свою вину непонятно за что, давали Питону денег на карманные расходы, а также приносили сникерсы и приторные жвачки «Бомбибом» с беспонтовыми вкладышами, которые в школе совершенно не котировались. Общее у всех было одно: довольно быстро они куда-то исчезали, освобождая место для следующего папы. Имен Чупров запомнить не успевал.

Пятилетняя сестра Муся после Смешной Шутки со щенком, которого тоже притащил один из пап, перестала разговаривать и, как это называла мама Оксана, «приболела» – забыла, как есть (кормить ее приходилось с ложечки) и спать (отчего у нее начались обмороки и галлюцинации). В мамином графике на всё это абсолютно не оставалось времени, поэтому Мусю еще полгода назад отправили к двоюродной бабке в Егорлык – с тех пор Питон сестру не видел и особо о ней не вспоминал.

Короче говоря, ломиться к нему в туалет и спрашивать, чем он там таким занимается, было некому. Оно и к лучшему: если бы кому-то всё же пришло в голову это сделать, этот кто-то четко разделил бы свою жизнь на до вторжения и после. Если, конечно, вообще выжил бы.

В туалете (как говорил кто-то из пап, «в совмещенном санузле») Питон стоял, опершись на раковину, и подолгу разговаривал со своим отражением в зеркале.

Точнее, Питон, чьи губы были растянуты в неестественной улыбке, молчал.

А вот его отражение – говорило.

– Пока я спал, вы стали упоительно сложными и восхитительно жестокими. Нет, кровь себе подобных вы обожали проливать всегда – в этом смысле ничего не изменилось. Но тогда вы мучили и убивали только врагов. Сейчас вы терзаете и врагов, и друзей, и случайных прохожих, и невинных животных, и самих себя. Это восхитительно!

Изо рта обычного, не зазеркального Питона стекла ниточка слюны. Если бы он мог вырваться из тюрьмы разума, то визжал бы от боли – мышцы лица свело спазмом улыбки, растянутые губы потрескались, в уголках рта застыли капельки крови.

– Это придает вашим разумам особый, утонченный вкус, – продолжало отражение. – Ваша жизнь стала слаще вашей смерти. Выпивать вас одним глотком глупо. Вас нужно растягивать, как изысканное удовольствие. Я никогда раньше такого не делал, и это удивительное ощущение!

Сущность из зеркала словно бы задвинула Питона на задворки его собственного сознания. Настоящий Сережа как бы дремал на заднем сиденье автомобиля, которым управляет кто-то… Он не смог бы сказать, кто именно. Когда он в мучительном полусне пытался рассмотреть водителя, вокруг сгущалась розовая сладкая вата – такую продавали у входа в парк Горького.

– Подумать только: за три тысячи лет вы успели придумать, как связывать ваши сознания на расстоянии! Правда, для вашего же блага вы ограничили соединение двумя сознаниями за раз и привязали этот процесс к глупым звенящим коробочкам. А вот если бы все сознания мира были связаны, скажем, единой незримой сетью…

Отражение улыбнулось и мечтательно прикрыло глаза.