Последний день лета

Трясся Крюгер не от холода, а от панического страха, но говорить об этом маме, порхнувшей сквозь грохочущие бусинами шторки обратно на кухню, он не стал. Ставя под вешалку свой коричневый «дипломат» и выковыриваясь из сырых кроссовок, он вдруг понял, что дома есть кто-то еще. Черные мужские туфли, заляпанные грязью, но явно недавно начищенные, папе Сереже принадлежать не могли – тот, во-первых, носил обувь на пару размеров меньше, а во-вторых, туфель сроду не чистил. Да и туфель-то никаких, честно говоря, у него не было.

В голове что-то закликало, как костяшки счетов, которыми их задрачивали на уроках математики во втором классе (как на них считать, маленький Витя Сухомлин тогда так и не понял, но характерный звук остался с ним надолго): такого нарочитого беспокойства по его поводу мама раньше не проявляла, да и час был, как выяснилось, не слишком поздний – полдевятого, детское время. Одета она была не в домашние треники с футболкой, а в подсознательно ненавидимое Крюгером платье на размер меньше нужного; кроме того…

Крюгеровская дедукция прервалась грохотом бусин и довольно-таки фальшивым маминым голосом:

– Витюша, познакомься с дядей Геной!

– Кому дядя Гена, на, а кому Геннадий Александрович! – бухнуло из-за занавески. Сказано это было шутливым тоном, но Крюгер сразу понял, что из знакомства с гостем ничего хорошего, скорее всего, не получится.

Это было серьезной недооценкой ситуации.

Дядя Гена, которого Витя сразу решил из принципа даже мысленно всегда называть именно так, был мужчиной крупным – и занял собой всё пространство их небольшой кухни. Одет он был как бы в половину военной формы: темно-зеленые штаны и светло-зеленую рубашку, но воротник у рубашки был рассупонен, фальшивый галстук на резиночке висел на спинке стула (который мама явно специально принесла из комнаты), а на столе почему-то лежали отстегнутые подполковничьи погоны. Пиджака видно не было (он висел на плечиках в шкафу в маминой спальне, чего Крюгер пока не знал), зато на выдвинутой из-под стола табуретке красовалась фуражка. Никакого ужина, на который Витя, вообще-то, рассчитывал, сервировано не было: на кухонном столе стояла початая бутылка коньяка, разломанная шоколадка «Вдохновение» и странная композиция из блюдца, нарезанного тонкими дольками лимона и горки сахара-песка. Пахло от гостя табаком, кожей и чем-то влажно-терпким.

Дядя Гена встал, оглядел Крюгера из-под густых черных бровей и резко протянул руку.

Витя замялся. Рукопожатий он страшно не любил и по возможности старался их избегать: с друзьями и нормальными пацанами Крюгер здоровался словами и иногда поджопниками, а с лохами и всякими отморозками и здороваться-то нужды не было. Проходили недели, а иногда и месяцы между необходимостью мацать чьи-то потные ладони.

Протянутая рука замначальника военной кафедры Совпартшколы, подполковника бронетанковых войск Геннадия Александровича Жигловатого продолжала висеть в воздухе.

– Витечка, ну ты уж как-то, ну, уважь, – зачирикала почуявшая нарастающее напряжение мама.

– А ты, Светлаша, не переживай, – сказал подполковник, не сводя с Крюгера водянисто-серых глаз. – Сделаем мы из твоего сопляка настоящего воина. Настоящего, на, защитника нашей Советской Родины!

Крюгер, который вертел все эти воинские дела на известном месте и ничего ни от кого защищать не собирался, но был почему-то напуган еще сильнее, чем во время недавней беседы с сарматским демоном безумия, нехотя вложил ладонь в подполковничью лапищу.

Его кости захрустели.

Витя едва удержался от того, чтобы взвизгнуть, и с ненавистью уставился в точку между дядь-Гениными бровями.

Подполковник продолжал сжимать Витину ладонь, словно тисками. Под его усами (разумеется, дядя Гена носил усы щеточкой) наметилась влажная улыбка.

– Ну, мальчики, вот и познакомились! А теперь давайте чаю попьем! – засуетилась мама, которая при подполковнике вела себя абсолютно противоположным образом, чем при папе Сереже. – Витюша, я на работе замоталась сегодня, с ужином не успела, давай-ка я тебе быстренько яичницу пожарю, хочешь?

– Не надо, – буркнул Крюгер, наконец освободившийся из подполковничьей хватки. Ладонь онемела и покрылась белыми пятнами там, где на ней смыкались дядь-Генины пальцы.

Мама сделала вид, что ничего не заметила.

– Отставить «не надо», – скомандовал Жигловатый. – Давай, Светлаш, организуй пацану прием пищи. Своевременное трехразовое питание – залог бодрости духа и крепкой физической формы, на!

Крюгеру больше всего на свете захотелось открыть кухонный ящик, достать оттуда самый большой нож, которым папа Сережа в прошлой жизни разделывал мясо на шашлык, и перерезать этому кошмарному дяде Гене горло.

– Я не буду есть, – вместо этого сказал он. – Я потом.

– Так потом мы спать ляжем, Витечка, – встряла мама. За последние несколько минут на кухне Сухомлиных прозвучало больше уменьшительно-ласкательных форм имен собственных, чем суммарно за последний год.

– Я не буду спать, – упрямо сказал Крюгер.