Последний довод главковерха

Вся толпа народу втиснулась в штабной блиндаж, меня тоже внесли внутрь, разместив полулежа на лавке, командиры гоняли чаи и связистов, в воздухе висели густые полосы табачного дыма и русского мата, время шло, связи не было. Через полтора часа бесплодного ожидания грозный бог войны занял у штабистов лошадь и под непрекращающимся дождем убрался восвояси.

Мне помогли выйти из блиндажа и взгромоздиться на повозку, возница устроился на передке, подтянув ремни управления, и был готов включить переднюю передачу, как из сплошной пелены набравшего силу дождя вывалился еще один заляпанный с ног да головы всадник.

— Стойте! — И свалившись с коня в жидкое месиво, поскальзываясь, проскочил в штабной блиндаж.

Стоим, ждем, мокнем.

Через минуты из блиндажа вышел Дергачев, и по его мрачному лицу стало ясно, что случилось нечто очень серьезное. Он подошел к вознице, сказал тому несколько слов, и тот, спрыгнув с повозки, исчез в мокрых кустах. Потом наклонился ко мне так, словно возница еще не ушел и что-то мог слышать, вполголоса сказал:

— В штаб Лобанова приехали особисты, старлей с сопровождающим. Ищут тебя, перепутали полк. Там был в это время Попырин, услышал, прислал человека, ты его знаешь.

Рядом с майором возник остановивший нас всадник, в котором я только с подсказки Дергачева узнал злобного лейтенанта Панкина. Он взобрался на повозку и занял место ушедшего возницы.

— Поедем в соседнюю дивизию, она из другой, двадцать шестой армии, что еще лучше. — Объяснил Панкин. — Там ляжешь в госпиталь. Хрен найдут.

Спасти красноармейца Лапушкина! Считает ли Попырин с Панкиным, что обязаны мне жизнью, и возвращают долг, или просто делают доброе дело? Ребята, конечно, молодцы, но выводя меня из-под удара, они сами рискуют головой. А чего мной славный НКВД-то заинтересовался? Грех за мной только один, хищение денег, полученных от немцев за пленных, ну и сам обмен, конечно. Должно быть, тот шустрый капитан, фамилия которого у меня где-то записана, а по памяти я ее сейчас и не вспомню, наверное, он попался на чем-то горячем. И сдал меня.

Дождь ослабел, постепенно пойдя на убыль, и прекратился. Лошадь шлепала копытами по свежим лужам, иногда поскальзываясь на размокшей глине, колеса вязнут в колеях, разбрызгивая жидкую грязь. Из-под кустов, навесов, из землянок лезло тыловое воинство, копошилось под деревьями, обделывая свои хозяйственные делишки, спешило по раскисшей дороге пешком, верхом и гужом, навстречу нам и попутно. Никому не было дела до того, куда везет рыжий конь лейтенанта-возницу и лежащего красноармейца в прилипшей к телу гимнастерке под мокрым одеялом, накинутым на ноги. Никаких постов, проверок документов, ничего, будь ты трижды диверсантом Третьего Рейха, иди, куда хочешь и делай, что заблагорассудится.

— Попырин говорит, что особисты были странными. — Делится беспокоящими его мыслями Панкин.

— В чем странными? Попырин думает, что шпионы? Ну, диверсанты? — Подтягиваюсь ближе к лейтенанту.

— Нет, не в этом дело, их наш энкавэдэшник знает, только они не нашего корпуса, а соседнего. И тебя должны были в соседний корпус доставить.

— Ты откуда знаешь, они что, документы показывали?

— Меня там совсем не было, а как Попырин это узнал, я не спрашивал, не до того было, все бегом да бегом.

— В соседний корпус доставить… Ну, мало ли…

— Если бы все нормально, они должны были местного особиста подключить, для содействия. А они как будто тишком действуют, чтобы наших энкавэдэшников не беспокоить. Так Попырин говорит, сам я в этих делах не разбираюсь.

Я тоже не разбираюсь в спецслужбовской механике, да и Попырин вряд ли хорошо знает, что там у них и как положено, поэтому разговоры про странность особистов кажутся мне надуманными.

Через два часа подобного движения и пустой болтовни выходим в полосу ответственности соседней дивизии и добираемся до примеченного мною заранее медсанбата, где меня без лишних разговоров определяют в полуторку. Она должна была увезти тяжелых, но транспортабельных раненых к поезду на железнодорожной станции для эвакуации в глубокий тыл. В возне с медиками я и заметить не успел, куда делся Панкин, и только потом увидел на дороге катящую в обратном направлении повозку.

Синий поезд мчится ночью голубой, увозя эшелон с ранеными подальше от горящего фронта. Лежу на полу общего вагоны среди себе подобных, пожалуй, впервые после попаданства ни о чем не беспокоясь. Теперь другие думают за меня, куда поместить, на чем отвести, где выгрузить, чем кормить. По причине пасмурной погоды светомаскировка в поезде не соблюдается, кое где в вагонах и тамбурах горят тусклые плафоны, облегчая санитарам и врачам дежурные перемещения в забитых перевязанными бойцами теплушках. В четырнадцати задних общих вагонах везут рядовой и сержантский состав, три передних типа плацкартных занимают раненые командиры. Разницы особой в комфортности и уходе нет, лезет в голову, что старших командиров и генералитет в случае ранений и необходимости транспортировки перевозят на самолетах, да похрен, лишь бы доехать.