Последний этаж

Так что, зря я боялась, когда Виктор Арнольдович хлопотал о моем проживании в этом элитарном доме. Мое воображение рисовало картину, на которой я буду выглядеть жалким сереньким зайчишкой среди бальзако-хемингуеистых львов с их импозантно величавыми женами-львицами. Оказалось, к моему счастью, все по-другому. Рядом с мелкорослым чернявым писателем из Башкирии за соседним обеденным столом сидят три высокие глыбисто-светлые латышки: две свинарки и одна доярка. Молчаливые, как скифские бабы. Больше двух-трех слов за обед не проронят, и то по необходимости, когда официантка, подавая им бланк заказа, предлагает обозначить карандашом блюдо — одно из четырех названий. А я очутилась за столом с одним ни на минуту не умолкающим киношником с «Мосфильма». Три раза в день (завтрак, обед и ужин) он потчует наш стол закулисными сплетнями о кинозвездах. И сияет всеми своими веерообразными морщинами и лысиной, когда краем, украдкой, заметит, что его с затаенный дыханием слушают и за соседними столами.

Мои, как ты шутя любишь называть, «академические» дела наконец-то подходят к концу. Делаю сверки адресов упомянутых в диссертации домиков, еще раз избороздила пешком почти всю Юрмалу, растянувшуюся на десятки километров по побережью Рижского залива (Лейлупа, Болдури, Дзинтари, Майори, Дубулты…), снимаю вопросы, которые можно снять только здесь. Еще раз обошла кругом небольшой двухэтажный дом на улице Ленина в Дубултах, на стене открытой веранды которого закреплена мемориальная бронзовая доска со словами: «В этом доме с 1933 г. по 1943 г. жила латышская поэтесса Аспазия (Эльза Плиекшане)». На бронзовой большой плите барельефом изображена молодая женщина с развеянными на сильном ветру волосами. Над головой ее полощется на ветру знамя. Поза поэтессы выражает мгновение порыва, борьбы и еще чего-то такого, что было в ее личной биографии, до сегодняшнего дня мне неизвестной. И вот это «что-то» погнало меня в библиотеку, где я познакомилась с бурной и в какой-то мере скорбной биографией поэтессы (1868–1943 гг.) и с ее творчеством. Только в библиотеке я узнала, что Эльза Плиекшане (Аспазия — это ее псевдоним) после своего первого неудачного брака была женой знаменитого Яна Райниса, многие десятки лет была его другом, многострадальной женой, соратником.

А когда я прочитала ее ранние стихи в антологии латышской поэзии, я почувствовала, какой вулкан, какая лава кипела в думе этой женщины. По исповедальной искренности в своих стихах она стоит на одной черте с Анной Ахматовой и Мариной Цветаевой, а в другом, в главном предназначении поэта (помнишь у Лермонтова: «Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза, и песня с бурей — вечно сестры…») считаю, что в нашей русской женской поэзия ей нет равных. Вдумайся хотя бы в эти строки из стихотворения «О, дайте…»:

…Крепки мои крылья, рука сильна,

Ударю — и рушатся своды!

Сродни мне ненастья, я грудью всей

Дышу лишь в мятеж непогоды.

Это было написано поэтессой в 1897 году, когда она была еще молодая, а какая мощь духовного напора, какой дерзкий вызов судьбе. Тронули меня и стихи ее, обращенные к Яну Райнису который в латышскую литературу вошел позже Аспазии, хотя годами он несколько старше ее. Пишу подстрочник:

…Я — вечерняя заря уходящего столетия,

Ты — светлый, занимающийся день.

Ян Райнис очень любил Эльзу, он нежно называл ее Эльзиня. После нескольких часов, проведенных мной в библиотеке, где я, как к алтарю, прильнула душой к мятежной поэзии Эльзы Аспазии, я уже не могла не вернуться снова к двухэтажному дому с ажурным фронтоном, в котором десять лет прожила поэтесса. Теперь уже другими глазами я смотрела на дом, на островерхую башенку над ним, на ступени, ведущие на веранду, на мемориальную доску, на которой выражено мгновение порыва непокоренной бунтующей душ.

И все-таки стою у нижней ступени веранды, и в душе как бы сам собой, спонтанно, родился упрек: «Далеко не щедра Латвия на увековечивание памяти своих дочерей, судьбы которых розами вплелись в венок славы своего народа, своей высокой, веками сложившейся культуры». Но тут же постаралась успокоить себя мыслью: «А может я поторопилась со своим упреком? Может через год, через два или даже через несколько лет я сойду с электрички в Дубултах (а она для меня будет приютом моей души, пока я живу) и, с волнением подойдя к домику Эльзы Аспазии, рядом с мемориальной доской увижу вывеску: «Дом-музей латышской поэтессы Эльзы Аспазии». Даже почему-то в душе зародилась надежда, что это обязательно сбудется. Надежда… Помнишь у Шекспира:

…С надеждой раб сильнее короля,

А короли богам подобны.

Вот видишь, мой милый, начал твой «академик» «за здравие», а кончил «за упокой».