Последний грех

Пожалуй, ты был прав – я был виноват. Я нарушил заповедь «Не убий». Но ты предал меня, предал, и это не менее страшный грех. И ты донес судьям, и они не казнили меня, а отправили на войну, где я попал в плен, что было хуже смерти. Но Господь дал мне руку крепкую и вытянул меня из узилища смерти. И пришло время разговора с тобой. Убил ли ты меня? Или, наоборот, спас?

Иуда предал Христа, но я сам – Иуда.

Сжег ли ты меня огнем ненависти или, наоборот, любви?

А я?

Огонь это любви или огонь ненависти?

Что дам я тебе – спасение, жизнь вечную от руки Господа? Или смерть и узилище?

Глава 47

В монастырском дворе, как всегда, было оживленно – иноку сидеть в праздности не пристало. Туда-сюда сновали сосредоточенные братья, выполняя хозяйственные работы, занимаясь мелкой починкой, а если конкретного дела не находилось, помогая другим по мере сил. Погода стояла сырая, не особо солнечная. Те из монахов, чью кровь не горячил тяжелый труд, вроде колки дров или расчистки подворья, были одеты в меховые жилеты, куртки, а кто и в овечьи полушубки. И хотя братия тяжко трудилась и вроде бы к веселью ничего не располагало, тут и там сторонний наблюдатель мог увидеть светлые взгляды, а иногда и улыбки.

Чувствовалось, что дела в обители идут хорошо. Монахи служат Господу с покоем в душе, послушники не тяготятся послушанием, а трудники работают с охотой и рвением. В каждом уголке здешнего маленького мирка царило упокоение, что было даже немного странно для смутного времени, наступившего в Медвежьем… Да и в общем, в стране.

Однако же всякий, кто переступал порог, видел: в обители царит Божий закон, который чтится и блюдется, невзирая на мирские неурядицы.

Уже довольно давно, еще до смерти старого игумена Ионы, монастырь гудел, как пчелиный улей. Над ним кружила черная тень сомнений, неуверенности и нервозности. Атмосфера внутри обители была ничуть не лучше, чем снаружи, в миру. Люди везде остаются людьми. Живут ли они в панельных домах, каменных особняках или в глинобитных кельях. Когда кругом царит беззаконие, а по улицам бродит сумасшедший убийца, страшно всем. Не только тем, кто живет за стенами монастыря. Возможно, монахам даже страшнее, потому что бежать им некуда. И если беда придет в родную обитель, встречать ее придется своими силами.

Однако после прихода нового настоятеля страх и тревоги мало-помалу пошли на убыль. В громадной фигуре отца Романа братия чувствовала не только бесконечную мощь физическую – настоящий русский богатырь стал у них во главе, – но и силу Божескую, духовную. Новый игумен считал незазорным говорить с ними. И говорить не как настоятель и руководитель, а по-человечески, прощая и понимая несовершенство человеческой натуры. К нему шли с горестями, бедами и проблемами, которые нет-нет да и просачивались из-за высоких стен монастыря.

Обращались с сомнениями, душевными смутами и трудностями, которые возникали на пути к Господу. Отец Роман всегда был занят (между братьями шептались, что он даже принимает участие в расследовании тех страшных убийств), но тем не менее у него всегда находилось время для страждущих. Мало-помалу к пастве и братии Медвежского монастыря пришел мир. И его чувствовал всякий, кто переступал порог обители.

Настоятель широким шагом шел через двор, отвечая на приветствия монахов. Земля во дворе хоть и была утоптана множеством ног, отсырела и кое-где превратилась в тягучую слякоть. Но отец Роман и по скользким местам проходил, аки посуху, и ни разу не поскользнулся. Когда он подходил к дверям трапезной, сзади послышались какой-то шум и возня.

– Отче! – завопил кто-то срывающимся голосом.

Гигант обернулся и увидел вырывающегося из рук двух дюжих монахов Кузьму Кузьмича Сковородько. Лицо мэра было пунцовым от натуги, галстук съехал набок, а портфель, который он судорожно сжимал в руке, грозил вот-вот вывалить все свое содержимое в грязь.

Сделав инокам знак отпустить гостя, игумен пошел к воротам. Вся необъятная фигура Сковородько выражала максимальную степень испуга. Казалось, что он сейчас грохнется в обморок, если отец Роман от него отвернется. Ужас исказил лицо мэра почти до неузнаваемости. Когда руки скрутивших его молодцов разжались, он тут же рванул навстречу и, задыхаясь, стал причитать:

– Святой отец, простите, простите меня! Я все понял, простите!

– Я на вас не сержусь, – спокойно ответил отец Роман. – И мне прощать вас не за что. И пожалуйста, не называйте меня «святым», мы же не латиняне.