Последний из Двадцати (СИ)

На Руна накатил новый приступ озлобленности — она сказала это так, будто все, кто прячется за стеной только для того и рождены, чтобы быть куклами в руках всякой чуди. Впрочем, парню отчего-то казалось, что именно так виранцы себе и представляли.

— Озеро поможет мне спасти людей. Те, кто уже у неё в плену, но она не остановится. Одна за другой, деревни будут обращаться в пыль. Она разрастётся до небывалых размеров. Настолько, что даже Двадцать окажутся перед ней беспомощны, — парень горько сглотнул, вспоминая как сам плавал в её чудном мороке. Смогла сотворить с ним, сможет и с остальными…

Икстли взвешивала каждое его слово на весах собственной выгоды. Рун решил, что пришло время идти ва-банк.

— Люди. Народ, понимаешь? Традиции, род. Защищать — ты ведь понимаешь? — юному чародею мнилось, что он излагал свои мысли ясно и доступно. Ему крайне повезло — гордая дочь Вирании кивнула в ответ, давая понять, что объяснение её удовлетворило. Руну показалось, что он только что как герой из древних легенд взял неприступную высоту. Что ж, сказал он самому себе, пришло время поглядывать на новую. — Лий покажет и я…

— У тебя нет плана.

Парень разом потерял весь запал, осознавая правоту её слов. Перед сидящей рядом офицером он был словно что на ладони. Она же видела его сплошь и насквозь. В ней было что-то от игривой дьяволицы, бесовьей матери. Будто она вот-вот подмигнет и растянет рот в острозубой ухмылке.

— Что ты собираешься делать, тчаклак? Придти, спорить, умереть?

Рун закусил губу. Он знал, что когда-нибудь его импульсивность даст осечку, но не верил, что это должно было быть сейчас. План? Он всё это время не считал нужным планировать дальше, чем на один шаг, если и вовсе не бросаться с головой в пучину бушующего шторма.

Кто, вопрошали на разные голоса Мяхар, Рубера и Гитра, мог знать, что здесь, в деревне его будет поджидать подобная напасть? Слова лже-Мика ранили, слова лже-Мика с той стороны безумия спешили плеснуть яда на свежую кровь. Ты тащишь за собой горе, чародей. Впереди тебя на коне пляшет ужас, позади тебя только пожарища. Я убил десятки за свою жизнь — сможешь сказать, что к своим годам не обскакал меня в добрый десяток раз?

Рун посмотрел Икстли в глаза, будто в самом деле надеясь, что у виранки есть ответ на её же собственный вопрос. В чем ей было не отказать, так это в искусстве молчания. Будто обратившаяся в восковую куклу, она изучала его почти не моргающим взглядом.

— Подумай над этим, тчаклак. Завтра он проводит тебя к озеру.

— Но…

— Он валится с ног. Дай ему час или два.

Рун закрыл рот, подавив всё бурлящее внутри возмущение. Где-то внутри него просыпалось осознание, что Икстли права как никто другой…

Глава тринадцатая, часть вторая

Про безумцев Рун слышал не раз и не два. В детстве они представлялись ему ожившим смехом и страхами. Пугающие, неестественные, готовые дарить жуткие улыбки всякому встречному они соперничали за право главного страха на пару с крысами. Серые плутовки их обошли сразу же, едва мальчишка уяснил, что безумцы видят окружающий мир иначе, по своему — где-то по-доброму, где-то не очень. Больные, бедные люди.

Гитра, витая в облаках собственных измышлений, делилась с ним знаниями о каждом сумасшедшем, о ком только знала.

Родословная Двадцати знала двух.

Первый, чьё имя истрепало временем, не оставив и следа, покинул пределы стены, решив обратиться морем. Матриарх говорила, что ему удалось, библиотекарь же была иного мнения.

А вот второй долго наводил ужас на селян. Невинные шалости молодого и дерзкого чародея по имени Кут начали переходить пределы. Он был горазд на расправу — за непонравившийся цвет портков, за недостаточно красивые уши. Одного его появление вселяло ужас в сердца беззащитной черни. Парень вновь вспомнил, что ещё недавно поймал сей упрёк в свою сторону, решил об этом пока не думать.

Кута убил мастер Рубера — сам и собственным, диковинным клинком. Паршивец набрался наглости настолько, что вызвал его на состязание.

Безумцы жили в уме Последнего из Двадцати лишь причудливыми образами, рассказами других, да редкими встречами с ними в селеньях. Убогие, верно, единственные, кому был чужд страх перед Несущим Волю.

Теперь он понимал, что то безумие было особенным. Где-то оно выражалось в наивной, почти детской глупости, где-то — в не менее детской жестокости.

Безумие разбойника было другим.

Мик, перестав баюкать руку, теперь глядел в бесконечность, пуская слюну изо рта. Изредка его взгляд на мгновение приобретал прежний, хищный прищур, чтобы тотчас же обратиться беспомощным простодушием.

Губы великана то ли дрожали, то ли бормотали бессвязный бред. Парень поначалу пытался вслушаться, потом бросил — разбойник бубнил на незнакомом ему языке. Тарабарщина, лившаяся с его уст, была ни на что не похожа.

Рядом стоящая Ска была не в восторге. Будучи механической куклой, она умудрялась быть в своём равнодушии куда живее многих.