Последний из удэге

XIX

Красноармейцы, бежавшие из плена, все эти дни жили в предоставленных им двух соседних дворах, не получая назначения. Прослышав, что всех шахтеров уже распределили по отрядам, они зашли в ревком и дождались Филиппа Андреевича.

Из чистого тщеславия он стал выспрашивать имена, фамилии, года, кто откуда и заносить на бумажечку.

- А ты, значит, кто будешь? - дошел он до паренька лет двадцати трех.

- Новиков, Алексей.

- Отчество?

- Иванович.

Мартемьянов поднял голову.

- Из каких мест?

Красноармеец назвал то село Самарской губернии, родом из которого был Мартемьянов.

- Батьку твоего не Иваном Осиповичем кликали? - спросил Филипп Андреевич.

- Иваном Осиповичем. Неужто знали? - вяло оживился красноармеец.

Мартемьянов побледнел.

- А он жив еще?

- Жив был. Да уж больно стар. Вы что, не бывали у нас, случаем?

- Скажи пожалуйста! - Мартемьянов изумленно оглядывал стоящих перед ним красноармейцев. - Ваша изба на речке - туда, за кузню? - взволнованно спросил он.

- Верно... Откуда вы знаете? - начал удивляться и красноармеец.

- И ветла стоит поперед избы, на самом бережку?

- Ветлу лет десять как спилили. Да вы кто будете?

- Я, брат, поскитался по свету, - загадочно сказал Филипп Андреевич, бывал я в вашем селе. И отца твоего я знал, когда ты, видать, еще ползал. Ну, а Андрей Новиков - не тот, что с краю, а прозвищем Буйный - тот-то еще жив? - спросил Мартемьянов о своем отце.

- Помер, и уже давно помер, и старуха его померла...

- А семья как?

- Семья что ж, - семья живет. Один-то ихний еще в голод ушел в здешни места ходоком, да сгиб. Сказывали убил кого-то.

- Пристава он убил, ирода, - за то б мы его теперь не судили, торопливо сказал Филипп Андреевич. - Ну-ну?

- А старший ихний живет в той же избе, а младший выделился.

- А жинка того, что сгиб, она как?

- Она уж давно за другим живет, за Глотовым Евстафием, - может, знали? Он в пятом, не то в шестом овдовел и женился на ней. Ребята у них - всех кровей! Двоих они завели своих, да у него от старой штук четверо, да она своего привела - от того самого. Сказывали, как тот ушел, она в аккурат через девять месяцев и родила, - усмехнулся красноармеец.

- Та-ак... - Мартемьянов хотел свернуть цигарку, но руки его так тряслись, что он снова спрятал кисет в карман пиджака. - Что ж, девочка или сын? От того-то?

- Сын...

Он узнал, что сын его жил в своей семье плохо, а в чужой и того хуже, все корили его отцом-убивцем. Ходил он сызмала в пастухах, во время войны проворовался, сидел в тюрьме, в Красную Армию его не взяли (молотилкой у него оторвало три пальца на правой руке), а по разговору он вроде - контрик: над Красной Армией смеется и стоит за Антанту, а живет холостым, - никакая девка не идет за него.

И все повалилось у Мартемьянова из рук.

Гладких и Нестер Борисов в первый же день прихода отряда в Скобеевку установили, что они родственники. Мать Гладких, лет пятьдесят с лишним назад выданная отсюда замуж на Вай-Фудин, где в ту пору вовсе не было невест, приходилась троюродной сестрой бабке Марье Фроловне, а стало быть, Гладких был четвероюродным братом покойного Дмитрия Игнатовича, а стало быть, каким ни на есть племянником Нестера Васильевича.

И с того первого радушного разговора, пользуясь отсутствием Сени Кудрявого, они пошли пьянствовать у всех Борисовых по очереди, начав с бабки Марьи Фроловны и уж не пропуская ни одного двора. Этим утром они опять опохмелились у бабки Марьи Фроловны и начали новый круг, но бабка их прогнала, и они утвердились у себя дома. Здесь их и застал Мартемьянов.

Присутствие Нестера, мешавшего развернуть разговор по душам, кинуло Филиппа Андреевича в беспредельную мрачность. Выпив с горя кружечку и охмелев, он все переводил разговор на загадочное и туманное. А Нестер Васильевич, для которого мир только разворачивался своими чудесами, все подливал и подливал ему и кричал:

- Ху-у, не тужи, братец ты мой, соколик!.. Жить можно, еще вот как можно, даже очень хорошо можно, братец ты мой, соколик! А ты хвати-ка вот одну с ерцем-перцем-переверверцем!.. Ага? Понял теперь, какова Маша наша? То-то, братец ты мой, названый ты мой рассоколик!..

И вогнал Филиппа Андреевича в окончательную тоску и горькое раздражение.

Когда вошел Сережа, Нестер Васильевич, устав от Мартемьянова, показывал Гладких фокус, состоявший в том, что Нестер Васильевич одним дуновением загонял со стола медный старорежимный пятак в крынку с капустой.

А любимый герой Сережиных дум ревел во всю мощь о том, что великий этот фокус есть ничто, а вот ему, Гладких, ничего не стоит расшибить - ну, к примеру, вот эту доску стола. И не успел напруженный вздохом Нестер Васильевич в третий уже раз загнать свой пятак в капусту, как Гладких, к ужасу хозяйки и к изумлению и веселью остальных зрителей, размахнувшись всем корпусом, грохнул лбом в крайнюю доску стола. Полувершковая дубовая доска крахнула, как щепочка, - посуда и снедь с грохотом посыпались на пол.

Хозяйка и еще несколько баб бросились убирать посуду и угомонить разгулявшихся богатырей. А Сережа, потрясенный, вышел из избы.