Последний мужчина Джоконды

Спустя час Сильвано восхищенно взирал на рисунок сына. «У мальчишки действительно неплохо получается», — заметил он про себя. — «И где он этому научился? Неужели сельский учитель сеньор Богетти поднатаскал его? Или правду говорят люди, что все передается по наследству… Черт! Прости, Пресвятая Дева! Да он талант!»

Отец заинтересованно посмотрел на сына.

— Ты хочешь сказать, что это ты нарисовал всего лишь кусочком угля?

— Да. У меня же нет красок или цветных карандашей.

— А где ты взял бумагу? Это очень дорогая бумага. Ты знаешь это?

— Да. Я знаю, отец. Мне иногда дает бумагу наш падре, чтобы я ему рисовал картинки из библии. А еще мне перепадают листы от синьора доктора Фольи. Он просит, меня делать под его диктовку записи в историях болезни. Говорит, что у врачей почерк совершенно не разборчивый, даже для самих себя. Еще учитель дает, редко, правда. Говорит, что у меня талант.

— Кто тебя научил так рисовать?

Винченцо съежился. Ему никто не верит. Даже родной отец. Ну, как им объяснить, что ЭТО приходит само, и он не в силах ЭТОМУ ни противостоять, ни понять ЕГО природу, ни просто описать. ЭТО просто есть. ЭТО просто накатывает, словно волна морская. И мальчик, ощутив прилив неодолимого желания, хватается за уголек и сэкономленный лист бумаги.

— Никто, — ответил он, опустив голову. — Я словно всегда умел.

Удивительное дело, но юноша вдруг понял, что отец ему верит и ни сколько не сомневается в его словах.

Сильвано погладил сына по голове. Он взял фонарь, протер треснувшее стекло и запалил фитиль.

— Пойдем, — сказал он. — Я тебе кое–что покажу.

Размазанные тени, будто сошедшие с апокалиптических картинок из святых писаний, что давал ему на копирование деревенский священник, заплясали на стенах дворовых построек и дорожке к отцовской мастерской, посыпанной битым красным кирпичом. Возмущенно заухал, присевший отдохнуть на орех, филин, затем захлопал крыльями и умчался куда–то в звенящие цикадами сумерки. Скрипнула петлями тяжелая дверь, явно переставленная на вход в мастерскую прежними хозяевами с какого–то старинного разграбленного особняка.

На Винченцо пахнуло запахом лака, столярного клея, олифы и чего–то еще совершенно незнакомого. Отец не разрешал входить в мастерскую никому, даже матери, поэтому юноше показалось, что он попал в какое–то новое измерение. Все содержимое мастерской: верстак, корзины с паклей, старое кресло–качалка, сплетенная из ивовой лозы, шкафы, стоящие вдоль стен и висящие на стенах шкафчики, полки со слесарным и столярным инструментом, тумбочки и пузатое бюро, на боку которого по хозяйски уселась толстая церковная изрядно уже оплавленная свеча, — все это казалось ему диковинным. Доски, не очень аккуратно сложенные под верстаком, свисающие с потолка кованые цепи с крюками, на которых болтались какие–то заготовки, деревянные ящички с гвоздями разного калибра, поношенный парусиновый плащ, обнявшийся с безликим деревянным манекеном. Здесь была даже старая мандолина, которая, вот оказывается, где прячется между праздниками, когда подобревший от вина отец брал ее в руки и пел разухабистые веселые песни с непристойными, по мнению матери, словами, подмигивая ей и притопывая ногой в обутом по случаю праздника блестящем сапоге.

Сильвано, подойдя к бюро, зажег, забывшую тепло общения, свечу и та взбодрилась. Пламя заплясало тарантеллу, вырисовывая на лакированной поверхности дверок шкафчиков, дрожащие от нетерпения блики. От свечи исходил приятный запах ладана. Не зря все–таки она была церковной.

Отец протянул руку и отворил самую большую панель, и оттуда, словно дождавшись появления старого друга, выпорхнула целая стая бумажных и пергаментных листов.

Винченцо, затаив дыхание, следил, как отец бережно раскладывает листы на поверхности стола, верстака, тумб и ящиков. Это были рисунки. Это была целая реальность, целый мир, запечатленный на пергаменте и бумаге.

Вот руины какого–то античного здания. Ба! Да, это же старые конюшни, чьи развалины сохранились еще за рекой. Иногда Винченцо бегал туда один, чтобы походить средь останков стен. Ему всегда казалось, что вот–вот раздастся лошадиный храп, и кто–то протрубит в рожок, созывая на охоту графскую свиту и гостей. Вот старая мельница со скрипучим колесом, спущенным в воду и нехотя вращаемым древней рекой. Удивительно, но мальчик и сам мечтал когда–нибудь нарисовать это. А вот чей–то портрет. Какая–то женщина. Это же мама! Только гораздо моложе и, кажется, чуточку красивее, а еще почему–то грустная. Самую малость. Здесь она спокойная, не суетится по дому, не ворчит на детей, не грохочет осточертевшей медной посудой.