Последний мужчина

«Вот это женщина! Вот это власть над мужчиной! Какие к чёрту феминистки! Что изменилось со времен Адама и Евы? — Сергей ужаснулся. — Ничего. Она так восхищалась гением. Она так хотела его признания. Железной рукой женщина, как и во времена Адама, вела обречённого к вершине. К вершине своего Олимпа. И добилась всего. А потом похоронила. Ничего не изменилось в ней с шестого дня творения».

* * *

Свечи в квартире дома в одном из кантонов Швейцарии погасли. Пламени, как и свечам, ещё в одной квартире вообще не оказалось места в тот момент. Удивлению Сергея не было предела — перед ним на широкой постели со скомканными простынями лежал Янковский и что-то бормотал. Он знал, что должен делать, но предательская оторопь не давала справиться с собой.

Артист умирал. Тяжело. Родственники и друзья успевали попрощаться. Неожиданно среди этого кошмара обречённый услышал голос:

— Вам ведь не хочется умирать?

«Предсмертный бред», — скользнуло в угасающем мозгу. Страшная боль, все последние часы импульсивно подступавшая к нему, вновь резанула по затылку. «Я слышал, что случается и хуже», — последняя мысль, вытесняя первую, с трудом нашла путь к сознанию умирающего.

— Откройте глаза и посмотрите вверх, это… просьба.

Нет, это не бред. Голос был настойчив. Он подчинился — чуть позади стоял человек.

— Кто вы? — всё ещё не веря происходящему, равнодушно спросил Янковский, заметив меж тем, что боль исчезла.

— Просто зритель. Ваш зритель. Считайте так.

— Считаю. Зачем вы здесь? И кто вас впустил?

— Я не хочу вашей смерти. А здесь… здесь никто меня не видит.

— Почему не хотите? — Артист не удивился странности разговора. — И почему не видят? — добавил он по-прежнему равнодушно, словно давая собеседнику понять, что смирился с приближением конца. Был готов, хотя сказать «как и всегда в своей жизни» посчитал бы лицемерным и неуместным даже сейчас.

— Думаю, вы должны жить.

— Я бы тоже хотел. И что с того? — поколебавшись и снова удивляясь отсутствию боли, спросил лежавший.

— Я могу помочь вам.

— Помогите.

— Скажите, вы не откажете в небольшой просьбе? Перед этим. От вашего ответа зависит многое.

— Пожалуйста.

— В те тысячи часов, проведённых на сцене, посреди бесконечных репетиций, играя героя, к которому испытываете простое человеческое уважение, приходила ли в голову мысль, хотя бы раз, что участие в происходящем неприятных вам людей мешает почувствовать образ в полной мере — слиться с ним, отдать себя ему? Хотя бы раз вы были не согласны с моралью тех, кто, стоя рядом с вами лицом к зрителю и говоря правильные слова, на самом деле лгал, думая иначе? Как бы уравнивая вас с собой, заставляя чувствовать дискомфорт от невольного соучастия в обмане? Ведь сцена и роль — удивительные инструменты, позволяющие, пусть иногда, пусть на время, подлецу стать порядочным человеком, завистнику — благородным, лицемеру — искренним и честным. И вы, будучи последним по сути и стоя рядом, должны чувствовать себя, ну, обокраденным, что ли, в такие минуты?

— Не только на сцене. Но и много… много раз в жизни, где же на всех найти таких, как Кваша, — подумав, прошептал Янковский.

— Значит, что-то внутри вас протестовало, не соглашалось с происходящим? А вы лишь заставляли себя исполнять требуемое. Традицией и режиссёром. Плохими традицией и режиссёром. Таковой первую делает вековая неизменность. А второго — незыблемость усвоенных принципов и систем, положенных в основу театра. Их ошибочность.

— Исполнять требуемое? Да нет, вы хотели сказать, свою работу? Как и все люди. А принципы, они что, должны отличаться от принятых обществом? Ведь это, в конце концов, жизнь.

— Но театр не жизнь, а её имитация. У него особое, удивительное место под солнцем. В зале, где свободных мест не бывает. Не поменять. Театр — великий распорядитель иллюзий с поразительной способностью давать жизни другие начала, другие продолжения и другие концы. Творить параллельно бытию. Никогда не задумывались, для чего существование его попущено Творцом?

— Странные слова. А картины, фильмы, книги разве не занимают то же место?

— Нет. Места эти на разных рядах. Правда, солнце одно, да сидящие на них и покрывающие волшебной кистью полотна, рождая восторг или приводя в трепет себе подобных, похожи как две капли воды. Но только внешне.

— Хорошо, пусть так, но разве не отображение жизни, самых крайних её проявлений, пороков и страстей, подвигов и благородства есть мотив существования театра? Наконец, цель? Неужели не это причина его существования?