Последний мужчина

— Недостаточно. Нужны дела. Вон, дьявол-то не просто верит, он знает, что Бог есть, но не перестает сеять смерть. Потому и в рай дорога заказана. Так что свечой не обойтись… А что до плохого отношения… да преступник я. Нашёл лазейку для неверия. Надо научиться разделять церковь и церковников. Различать. Не всегда они в церкви и церковь в них. В конце концов, все мы прежде всего люди, и только. Потому и виднее чужие грехи. О своём хвостике надо думать, а не о чужом. «…И на сём камне Я создам церковь Мою, и врата ада не одолеют ее». Вы же, видя в священниках недостойное, дерзаете сказать Богу: «Нет, Господи, я лучше знаю! Одолели!»

— Вы пришли не к человеку в рясе, — сказал он мне, — а в место, «где соберутся двое или трое во имя Моё… то и Я там, среди них». Вот к Комувы приходите или отказываете Ему». По счастью, батюшка был тем, кого ждал я всю жизнь. Любому вошедшему в храм дано получать через них дары. Независимо от причастности к Нему самих служителей. Я узнал это при жизни. Повезло.

Стоявший улыбнулся:

— Мне тоже повезло увидеть занавес. Заглянуть бы за него вместе.

Ответная полная удивления улыбка артиста обозначила ту грань, за которой понимание друг друга состоялось.

— А с потерянным зрителем вы всё-таки поторопились. — Глаза гостя излучали теплоту. — Не та потеря, о которой грусть. А вот по контракту… не обращали внимания, кто подписал его с тойстороны? — Он вопросительно посмотрел на Янковского. — И последнее, я имею в виду «был бы забыт», неужели и сейчас это важно для вас?

— Сейчас… — Долгая задумчивая пауза повисла в странном диалоге. — Сейчас всё-таки не менее важно, — неуверенно ответил тот.

— Вы мужественный человек. А в жизни… полной многообещающих, манящих мгновений? Роскоши и удовольствий. Славы и денег. Что изменили бы?

— Я уже говорил, многое… Только не утрату памяти о себе. Неужели я не заслужил даже этого?

— А заслужить хотели именно память? Что ж, спасибо за откровенность. Мало кто наберётся мужества признать, что жизнь всё-таки прожита зря. Значит, вас двое. Один встаёт и карабкается, а другой падает и тянет. Отлично. Как и в Набокове.

— В Набокове?

— Чуть позже. Можно?

Умирающий кивнул.

— Скажите, а если бы так, как вы сейчас, думали ваши коллеги, понимаете, чтоизменилось бы в театре?

— Не могу даже представить. Хотя нет, пожалуй, смогу. Всё! Всё изменилось бы.

— И половина пьес исчезла бы со сцены, и остальную половину вы играли бы не так… И авторов по пальцам бы считали.

— Совершенно незнакомых авторов, — добавил Янковский. — А фильмы? А картины? А книги? — Он с надеждой посмотрел на Сергея.

— А зритель? — тот улыбнулся в ответ. — Многое, как вы сказали, очень многое, что не снято, не издано, не поставлено, ждёт своего часа в самой надежной библиотеке. И её авторам не нужно беспокоиться об утрате памяти о себе.

Невидимая прежде ткань волшебного занавеса наконец заскользила по полу и нехотя начала отползать в стороны. В открывшийся просвет, колыхаясь и трепеща, пробился первый лучик доброты, предвещая рождение новой жизни.

— Ведь там, — гость посмотрел вверх, — зритель, которого вы одарили, аплодировал бы вам в другом зале и с другой сценой. Поверьте, есть она. Та удивительная сцена, на которой не стыдно актёрам стоять рядом. И там ставят другие пьесы. А у постановщиков совсем неизвестные имена. И происходит чудо. Таинство. Но не каждый попадает в тот театр. Нет такого контракта, который открывал бы туда двери. Но ждёт он каждого и всегда, до последнего дня жизни. Так что… — Сергей сделал паузу и, глядя умирающему прямо в глаза, твёрдо произнес: — Рвите свой прежний договор. Пора.

Тот с изумлением посмотрел на него. Неловкая тишина объяла комнату.

— Вы что-то говорили о Набокове. — Янковский вдруг приподнялся на подушке. Было видно, что ему стало легче.

— Ну да, помните «Приглашение на казнь»? Правда, он был к тому же и больной. Очень больной человек. Я пока не знаю, что с ним делать.

— Странно. Как всё-таки странно, — повторил артист. — Я здесь… должен думать совсем о другом… вдруг вы… теперь Набоков. И почему не знаете, что с ним делать? А должны? И вообще, не брежу ли я? — Он вдруг подозрительно посмотрел на Сергея. — Дайте вашу руку.

— Пожалуйста. Все наяву, не сомневайтесь.

Тот отмахнулся:

— Тогда при чём его болезнь? И какова она? Моя — вот что важно.

— Ошибаетесь. Для вас не менее важно. Ведь «Лолиту» он написал через двадцать лет после «Приглашения». Все эти годы боролся. С болезнью. И всё-таки одолела. Вот что значит отрыв от почвы, где взращён дух.

— Так пол-России уехало, и ничего их не одолело. Или вы о смене языка? Думаете, срубил корень?

— «Кто теряет связь со своею землёй, тот теряет и богов своих». Но это было потом. Отрыв начался на родине. Потерял веру, отступился. Затем понемногу, шаг за шагом. Ради ничтожной, не существующей цели, похожей на вашу. Иллюзию принял за реальность, а потерял всё.

— Я бы так не сказал. Впрочем… ведь я всё-таки брежу? Но боль, где моя боль?