Последний остров

Сегодня ему почему-то хотелось придраться к работе военнопленных, найти непорядок даже в этой, в общем-то, образцовой бригаде. Однако безобразия какого-либо он не находил. Работа как работа. И от этого немножечко злился. Злился и оттого, что немцы ждут от него одобрения. Он же насквозь их видит. Но продолжал молчать, удерживая лошадь на одном месте, стараясь в то же время увидеть себя со стороны немцев. Форменная фуражка, перехваченный патронташем кожушок, за плечами ружье стволами вниз, в левой руке натянутый повод, в опущенной правой руке перехваченный в двух местах сыромятный кнут с коротким кнутовищем. Почему-то именно на этот кнут чаще всего и посматривали с опаской пленные.

– Эр коммт ви герюфен…[7] – донеслось до Михаила негромкое, но приятное восклицание.

«Ишь ты, – ухмыльнулся он, – наверное, думают, я им табачку привез». Не трогаясь с места, по обыкновению чересчур спокойным голосом подозвал бригадира:

– Эй, Турок! Ком хир!

Пленный подошел неторопливо, с достоинством, какого не было ни у одного из бригадиров. Те обычно кто хмурился, ведь они не подчинялись лесничему, кто, наоборот, старался хоть чем-то угодить. Турок держался особняком, даже иногда шутил. Вот и сейчас, подходя к Разгонову, улыбался.

– Гер кеннер привез солнце. Данке шон.

Только в этой бригаде Михаила называли кеннером, то есть мастером своего дела.

– Спасибо скажите, когда наши в Берлине порядок наведут. А солнце… Какая ж весна без солнца! Эс фрюлингт.

– Я, я! Эс фрюлингт![8]

– Да, и огрехи ваши теперь лучше видны, – Михаил повел кнутовищем в сторону двух высоких, более метра, пеньков. – Вас ист дас? По-нашему – халтура. А по-вашему? Бушеммелунгх![9]

Турок вытянулся по стойке «смирно», с нескрываемой досадой ответил:

– Эс золь нихьт ведер форкоммен![10]

– Аллее! – Михаил обвел кнутовищем делянку. – Ин ордунгбринген![11]

– Гут, гер кеннер!

Подошел водитель «студебеккера».

– Здоров, Михаил Иванович!

– А, старый знакомый, привет! Слушай, у тебя махорка есть?

– Только что начал пачку.

– Дай взаймы. Отдам самосадом. Ага, почти полная. Немцы – народ расчетливый, по тоненькой цигарке на всех хватит. – Михаил протянул пачку бригадиру. – Перекур…

– Данке шон… – немец двумя руками принял неожиданный щедрый подарок и, будто наполненный до краев стакан с водой, понес табак своим товарищам.

– Ты что, устроил им очередное мельтеше? – засмеялся шофер.

– Чего-чего?

– Да так наш комендант говорит: «Пойду, устрою мельтеше».

– А, головомойку, значит. Ермаков может. Только не мельтеше, а шельте.

– Какая разница… Я бы вообще их… – шофер не договорил, втоптал в снег окурок и, заметно припадая на одну ногу, повернул к просеке, где стояла его машина. – Устроили им здесь курорт, заразам…

Застоявшийся Игренька тряхнул гривой, напоминая хозяину, что пора двигать дальше. Михаил тронул поводья, направляя лошадь краем деляны. До него долетал негромкий говор сбившихся по трое-четверо на перекур немцев. Отрывочный, невнятный говор. Но две фразы Михаил понял:

– Эрт хат аусгеветтерт…[12]

– Каине глаге кам юбер зайне липпен[13].

– А, черти, все же боитесь Ермакова, видать, и лучшей бригаде Федор устраивает это самое мельтеше…

Он выехал на разлом двух лесных островов и заметил, что солнце еще высоко. Однако снег не слепил солнечными отблесками, как это бывает ранней зимой. Свет разливался мягкий, спокойный, даже теплый.

Не бывал Михаил на вырубленном гусиновском квартале по одной причине – боялся озлобиться. Квартал тот считался, по неофициальной договоренности гусиновских старожилов, лесного и прочего начальства, заповедным. Его берегли. Им гордились. И кормились им – ягод и грибов здесь на всех хватало.

На высоком водоразделе двух озер стояли вековые березы, одна к одной, без тесноты, но и без подлеска; ни одной больной или с раздвоенной вершиной, как будто собрали сюда со всего озерного края на выставку самые лучшие березы да и оставили их жить всех вместе на виду у маленькой деревеньки, а заодно и службу служить: загораживать своей высокой громадой поля и огороды гусиновских поселян от холодных северных ветров.

Проскочив наметом редкие осинники, Михаил резко осадил Игреньку. Увидел то, что уже год не хотел видеть.

Вдали… сразу же показалась Гусиновка. И эта даль до самой деревни, и влево до озера, и вправо до синеющей грани следующего острова: все было высветлено белым упавшим саваном. И на всем пространстве с педантичной немецкой аккуратностью было прибрано, как у них в лагере на «аппельплаце». Только ровными шеренгами выстроились приземистые пни, похожие на скорбные каменные надгробия. Каждому дереву – свой памятник. Как солдату, павшему в смертельном бою.

– Вот ведь дела-то какие… И вас, мои хорошие, не обошла война.

Михаил медленно снял с головы фуражку, вытер ладонью лицо и как-то отстраненно удивился – лицо было мокрым от слез.

Глава 25 Русское слово