Последний остров

– Отец! – сдавленным шепотом прокричал Михаил. И столько было в этом вскрике радости, горя, страха от неверия в чудо возвращения отца, что стоявшая рядом Аленка заплакала навзрыд, как плачут взрослые женщины, а Егор часто замигал совиными глазами и убежал в деревню. Только Юля стояла оглушенная событием и не знала, плакать ей или радоваться.

Глава 28 Тризна

Солнце медленно и торжественно поднималось к зениту.

По сложившейся традиции в пору подготовки к сенокосу выпавшее воскресенье для нечаевских жителей всегда считалось выходным днем. Значит, можно маленько отдохнуть, сходить на базар или в гости. Да к тому же Троицын день – страница живого календаря в природе, пора новых летних забот. А сытая жизнь всего года зависела от лета. Молодым да ребятишкам Троица – особый праздник: начиналось лето, что краше Нового года. Самые лучшие свои подарки готовила земля: еду, радость, тепло солнца в лесах и на озерах.

Ну а этот Троицын день для жителей старинной деревни Нечаевки стал особой отметиной.

Татьяна Солдаткина поколебалась сперва, но все же открыла толстый конверт, который она должна передать участковому врачу. В конверте история болезни капитана Разгонова. Не из простого любопытства открыла, а из несогласия с бабкой Сыромятихой.

Привезли сегодня Ивана Степановича на райкомовской «эмке» в сопровождении санитара спецгоспиталя. Этот пожилой ефрейтор с черными погонами и вручил председателю сельсовета пакет, заставил даже расписку писать, что с рук на руки сдал ранбольного капитана. Таня чуть не пришибла его графином за такую глупость. Но писать пришлось.

И еще раз сорвалась сегодня Татьяна. Нагрубила Сыромятихе. Нескладно вышло:

– Вот и на нашей улице праздник, бабуленька.

– Нету праздника, Сергеевна. Тризну справлять готовься… Не жилец Иванко. Токо глянула в лицо ему, так сердце-то и обмерло. Холод в глазах его, тоска смертная…

– Ну ты, ведьма! Да за такое колдовство я ж тебя упрячу…

– Христос с тобой, Богородица! Татьяна Сергеевна! Я ж неграмотная. А вот глянула…

– Замолчи! И никому ни гугу. Даже самому Господу Богу!

Однако содержание пакета было настолько загадочным, что Солдаткина не поверила даже врачам. Проникающие ранения и контузии, концлагерь и три побега… Сложнейшая операция и спецгоспиталь…

– А, ч-черт! – Татьяна грохнула кулаком по столу, вышвырнула в окно графин с водой, разорвала в клочья подвернувшийся под руку старый плакат. – Как же он дышит? Ничего не понимаю…

А во дворе Разгоновых под акациями накрыли стол холщовой скатертью. Хлопотали Михаил с Аленкой. Они выставляли негустые домашние припасы Катерины и все, что оказалось в походном мешке отца: колотый сахар, мясные и рыбные консервы в жестяных высоких банках, хлеб кирпичиком и даже конфеты. В центре поставлен начищенный до сияния самовар, за которым взялся присматривать хозяйственный Егор Анисимов.

Приходили, чинно здоровались и усаживались за стол гости. Первыми пожаловали, конечно, соседи. Без них никак нельзя. Яков Макарович облачился в красную рубаху, бороду расчесал на две стороны. Нарядилась в новую пестрядиновую кофту и бабка Сыромятиха.

Парфен Тунгусов, деликатно покашливая и разглаживая прокуренные усы, выставил бидончик самогонки. Это по его наказу бабка Секлетинья выгнала из прелых хлебных отходов белое вино для особых случаев: ко Дню Победы и к встрече фронтовиков.

При орденах, погонах и даже с пистолетом на скрипучей портупее явился Федор Ермаков, так как продолжал нести воинскую службу комендантом лагеря военнопленных. И не один пришел, а всем семейством.

Тут же рядом на свежей траве-конотопе Юля Сыромятина качала плетеную зыбку, в которой сладко посапывала крохотная Виктория. Так назвали свою дочку Ермаковы в честь первого мужа Анисьи Виктора Князева и в честь всеобщей победы.

– Ну вот… кажется, я и дома, – в раздумье повторил Иван, оглядев застолье, близких своих и старых дружков-приятелей.

– Что ж так долго весточку-то не подавал, Иван Степанович? – для приличия и для завязки общей беседы полюбопытствовала Сыромятиха, а сама все поглядывала на Катерину: неужто ослепла та от радости, неужто не видит ничего.

– Там, где я был… почта не всегда работала, – тихо ответил Иван.

– Аль в полон угнали?

– Побывал и в плену. Да бежал. А потом партизанил я, соседка. Ну а из Германии не успел о себе сообщить – в госпиталь попал, считай, в разобранном виде. Сама, поди, видела, не отпустили одного, сопровождающего дали…

– Теперь все образуется, – повел разговор Яков Макарович, – теперь народу облегчение выйдет. И раны он залечит, и жисть наладит. Не впервой народу русскому, оклемается. У нас-то в Сибири хоть ребятишек много бегает, и жилье не порушено. А вот был я за Волгой-рекой, так там как Мамай прошел. Все порушено, все сожжено да разграблено. Тамошним поселянам круче нашего досталось. Однако везде жисть начинает налаживаться. Тут уж такая планида у нашего народа, всегда из пепла восставать.

Тунгусов кашлянул недовольно, покосился на старика, чтобы тот не портил праздничного настроения.

– Ты, Макарыч, давай-ка того, командуй парадом.