Последний остров

– Тихо, комбат. Все в порядке. Взяли мы высоту. И батарейцы твои отдыхают…

– А …Катя? Катенька… – просветлел лицом Иван, но глядел мимо Федора помутненными глазами, вдруг торопливо заговорил: – Много у тебя работы сегодня. А высоту мы и взаправду взяли. Взяли, Катя. Но и она забрала ребят моих. Подними их, Катя. Ты можешь. Ты же и меня не раз воскрешала… Смотри, там Берлин! Он горит. Ты подними ребят и уходи. Теперь мы сами дойдем. А ты береги детей. Они нас потом заменят. Мне больно, Катя… Федя? Ты чего?

– Да стакан вот разбился. Хотел выпить с тобой, а он взял и разбился. Не железный ведь стакан-то…

– Это бывает, Федя. Хм, а я вот руку себе порезал. На-ко, сынок, перевяжи… – он опять говорил спокойно, вполголоса.

Михаил разорвал на две полосы чистую тряпицу и стал бинтовать отцу руку. А Катерина сидела по другую сторону мужа с застывшим горем-печалью на лице и не могла оторвать кончик платка от губ. Губы ее мелко дрожали.

– Господи, твоя воля, спаси нас и помилуй… – перекрестилась Сыромятиха, и незаметно толкнула локтем старика, шепнула ему: – Язык проглотил, окаянный?

Дед Яков кашлянул и строго обратился к соседке:

– Катерина, чай-то у тебя остыл, поди? Раздуй самоварчик-то. Егорка, чего бездельничаешь. Ташши лучину, подмогни хозяйке, вишь, не успевает она потчевать нас.

Катерина заставила себя подняться, заставила глаза быть сухими, вспомнила сердитый выговор старухи Сыромятихи еще в начале войны о неумении Катерины ждать. Ждать-то она научилась, да вот… дождалась.

Тунгусов скрутил цигарку, поджег ее и протянул Ивану.

– Закури-ка, Степаныч, моего самсона. Бронебойный табачок у меня. Самделишний.

Иван смутился. Проводив взглядом Катерину, которая прошла в сени, он тихо сказал:

– А нечем мне курить, Парфен.

– Как так, нечем? – не понял Тунгусов.

– Да так уж. У Зееловских-то высот здорово меня шабаркнуло. Сразу дюжиной горячих шмелей. Во и остался без одного легкого. Потом и второе врачи споловинили.

– Дела… – Парфен в сердцах отшвырнул цигарку и заиграл желваками. – Я думал, еще одни мужчинские руки для артели будут. А ты, выходит, на одном энтузиазме…

– Выходит, так.

– Вот заладил! – рассердилась на Тунгусова бабка Сыромятиха. – Руки ему подавай! Робили бабешки и далее справятся. А у человека голова с арифметикой. В школу пойдет или по агитации… безотцовщину голоштанную уму-разуму наставлять.

– Да я разве против? Да я за милую душу! Но разве это жисть, когда человек табачком не может побаловаться?! Эх, язви ее в кочерыжку… – Парфен шаркнул ладонью по глазам и одним духом выпил полный стакан вина.

– Ничо… ничо, мужики, – Яков Макарович положил руку на плечо Парфена, встряхнул его. – Ты, Парфен, крепись. Ишо неизвестно, сколько силушки вкладывать придется, чтобы держава наша залечила все раны и снова окрепла. И тебе, и вот им, – он кивнул на Михаила с Егором. – Им тоже хватит под завязку. Теперича вся надежда на таких, как Михаил Иванович, Жултай, Егор, ну, само собой, Федя. Вот тебе с ними и строить жизнь почти сызнова. Вы сами себе подмога, опора и, опять же, корень, от которого молодым дальше идти и за все ответ крепкий держать. Такое мое соображение насчет дальнейшей жизни.

– Так ведь и сейчас робить надо. Сегодня и завтра… А с кем? – не сдавался Тунгусов.

– Робить надо. Токо ты, Парфенушка, вперед греби по курсу. Греби, покуда сила в тебе есть для общей пользы. Вот покуда понятие в тебе это будет, до того ты и человек. Не в похвальбу будет сказано, но к слову: Ивану Степановичу низкий поклон за сына, за Михаила Ивановича, значит. Мы тут с ним тоже не лыко драли, а робили – сперва я зачинал, потом он продолжил и по сей день вахту несет. Долгие эти годочки-то, сосед, оказалися. Да… Хотели вы к уборочной вернуться в сорок первом, а оно ишь как вышло. Я все позиции успел посдавать, а сынок твой, стало быть, вторым эшелоном, как вы под Москвой стали. Вы там, а мы здесь. Все по-людски, как и положено у нас исстари.

– Яков Макарович, да будет тебе, – Федор Ермаков остановил деда. – Какая тут у нас работа по сравнению с военной. Только бы понятие да совесть имелись в наличии, вот и вся недолга. А там… все по полной мере. Скажи, Иван Степанович, как сам-то думаешь?

– А чего говорить, мужики? Не хуже моего знаете, как под Москвой стояли… Под Сталинградом… Под Курском я уже батареей командовал. Мои сорокапятки на прямую наводку. Против… Там, на картах фронта что-то выравнивалось, где-то мощные удары намечались, а мои ребятки стояли. Как было приказано, сдерживали танки. И все полегли. Остался я да санинструктор, девчушка совсем. Она меня и вытащила из пекла. Но танки не прошли. Ни один не прошел…

– Господи, страсти-то какие, – перекрестилась Сыромятиха. – Да как же человеку в этакой геене огненной устоять?

– Устояли, соседка. Иначе нельзя.

Подошла Катерина, с забытой ласковостью притулилась к спине мужа, пригладила его серебристо-белые волосы, осторожно спросила:

– Может, ты устал, Иван Степанович? Может, хочешь маленько отдохнуть с дороги-то?