Последний остров

Иван взял у Катерины узелок и развязал его. Тут была легкая праздничная шаль из дорогого кашемира, сафьяновые полусапожки, сшитые когда-то весельчаком Ульджабаем Хватковым, шелковое платье с кружевным воротничком, тяжелая связка стеклянных бус, окрашенная под жемчуг.

– Да я уж и отвыкла от этих нарядов-то. И не до них нам сейчас, – виновато говорила Катерина.

– Катя, надень-ка все это сейчас, – спокойно попросил Иван.

Она испуганно и непонимающе вскинула глаза на мужа, потом на сына. Нет, они не шутили, они вполне серьезно на нее смотрели и очень любили ее. Катерина закусила губы, чтобы не расплакаться от благодарности к этим самым дорогим для нее мужчинам, с потаенной надеждой улыбнулась и, забрав вещи, ушла в сени.

– И то верно, – рассудил Михаил. – Ишь, чего удумала. Будто без рук мы, на еду не заробим. Главное, войну пережили, а теперь нам сам черт не страшен.

– За тебя я спокоен, сынок. А мать нашу жалко… Женщины, они как дети… вдвойне их жалко…

– Она ничего у нас, она терпеливая. Видел Аленку? Вон какая девица-красавица получилась. А приехала сюда – страх один, заморыш заморышем. Мать ее выходила…

– Я заметил, что и соседка выросла…

– Юля-то? Ну… Юля – человек. С ней хоть в разведку…

Иван достал из нагрудного кармана гимнастерки старинную ладанку и показал сыну.

– Не стал при соседях говорить. Эту ладанку передал мне Кирилл Яковлевич под Курском. А я ему Крест Сварога нательный. Поменялись и слова дали: кто вернется домой, тот детей благословит на жизнь совместную и продолжение наших древних родов. Держи. И… благославляю вас с Юлей. Да пусть хранят вас боги наши.

– Спасибо, отец. И тебе, и Кирилл Яковлевичу от нас с Юлей.

Он принял ладанку и спрятал ее в нагрудный карман своего кителя.

Вышла Катерина, а вернее, не вышла, а выплыла. Стройная, как девочка, и совсем молодая в этих полусапожках, с этой накинутой на плечи шалью, смущенной улыбкой и румянцем от волнения, она действительно походила на ребенка, взрослого счастливого ребенка. Видимо, ей тоже нравилось быть красивой и молодой.

– Ну вот и ладно, вот и хорошо, – Иван дотронулся до ее плеча, погладил волосы. – Очень к лицу тебе, Катя, эти наряды. А на базар все же сходи. Так вот и иди. Купи ребятам что-нибудь сладкое и себе подарок выбери.

Он достал из нагрудного кармана пачку денег, вложил их в руку Катерине и легонько подтолкнул ее к калитке.

«Чего это он так торопит ее, – мелькнуло в голове Михаила. – Наверное, устал в дороге до невозможности, поскорее отдохнуть хочет». Но тут же снова всплыли в сознании и забились, засуматошились слова, сказанные отцом совсем недавно, от которых пробегал озноб по спине и начинало щемить сердце.

Отец испытывающе посмотрел в глаза сыну, кивнул ему ободряюще, а пальцы его рук торопливо расстегивали и снова застегивали ворот гимнастерки.

– Отец…

– Будь мужчиной, сынок, – он легонько прижал его к своей груди, остранил и, не глянув больше в хмурое лицо сына, торопливо прошел на сеновал.

Михаил постоял среди двора, потерянный и одинокий. Настолько одинокий, что хотелось сорваться и куда-то бежать, звать людей, кричать. Заметил под крыльцом поскуливающего Полкана, поманил его к себе жестом. Собака отвернулась и тоскливо завыла.

– Я те повою, бездельник, – он замахнулся на собаку. Та выскочила из-под крыльца и опрометью бросилась в огород.

Какая удивительная тишина стоит на земле. Такая тишина бывает между вспышкой молнии и ударом грома. Короткий миг. И все равно в этот миг многое случается.

И Михаил думал о том же. Всего-то малую малость он поговорил с отцом, а как нелегко все сказанное уместить в сердце. И почему он, Михаил Разгонов, должен быть взрослее матери своей, а крепостью сердца равным с фронтовиками…

Из конюшни донеслось тихое и призывное ржание Игреньки.

Ну вот, дела да заботы, а лошадь день-деньской непоена. Молодой хозяин озабоченно прошел в конюшню, и тут, наедине со своим помощником в лесных работах, расслабился вдруг. Уткнулся Михаил прямо головой в ясли с пахучим сеном и беззвучно заплакал. Он плакал, на стыдясь своих слез, ведь никто их не видит, как никто не видел раньше и наперед не увидит. Потом отвязал повод Игреньки, припал лицом к упругой шее коня и утер слезы о жесткую гриву.

Думал о сыне и Разгонов-старший.