Последний остров

Как по озеру большому
Серый гусь плывет.
И печальную он песню
Жалобно поет:
«У меня крыло больное,
Не могу лететь.
И на озере всю зиму
Должен я сидеть».
Лиса хитрая подкралась,
Скок на бережок,
Гуся серого схватила,
Понесла в лесок.
Гусик серенький заплакал,
Стал лису просить:
«Отпусти меня, лисичка,
Дай еще пожить».
А лисичка да сестричка
Добрая была.
Гуся серого пустила,
Сама в лес ушла.

Жултайка смущенно кашлянул в кулак и поставил у топчана ведро с рыбой.

– О, да у нас гости, – приветливо улыбнулась Катерина.

– Салам-здравствуй, теть Кать.

– Раненько ты со смены сегодня.

– А, чего там! Трактор совсем шаляй-валяй. «Фордзон» он и есть «Фордзон». Дезертир, а не трактор. Теперь меня пока на «Сталинец» посадили. Сегодня в ночь иду. А сейчас рыбачил маленько. Возьми рыбу, Пасха ведь. Пироги делай, если мука мало-мало есть.

– Есть, Жултаюшка. Хотела пампушек напечь. Сейчас я мигом рыбников закручу.

Она взяла ведро и ушла в сени.

Жултайка осторожно присел на краешек топчана, откуда поднялась Катерина, и кивнул Аленке:

– Здравствуй.

Она промолчала, но с интересом и удивлением уставилась на скуластого и загорелого крепыша.

– Зачем молчишь? – заволновался Жултайка.

– Здравствуй, – тихо ответила Аленка.

– Ты взаправду из самого Ленинграда?

Она кивнула.

– И войну видела?

– Видела.

– Никогда б не поверил, чтобы девчонка и войну видела… А моряков военных видела?

– И моряков видела.

– Вот и мой отец моряк. Видишь, тельняшка у меня. Он прислал. А ты чего хворая-то?

– Не знаю.

– Ты ешь больше. И ходи. А лежать не годится. К лежачим все болезни пристают. Вон Михалко с утра до ночи по лесу шастает, потому и хвори не знает.

Аленка чуть заметно улыбнулась, повторила чудное слово:

– Шастает.

– Ты чо, не веришь? Да чтоб мне треснуть!

– Почему же не верю? Верю… – она помолчала, продолжая разглядывать гостя, и он ей почему-то начал нравиться. – Тебя как зовут?

– Жултай. Батя у меня казах, а мамка была русская. Только имя у меня наоборот – казахское, а фамилия русская. Смешно, правда? Все говорят, что так не бывает. А я вот есть – и все тут! – Жултай даже ударил себя кулаком в грудь.

– Тебе очень бы пошла морская форма, Жултай.

– Эт ты на самом деле? – глаза Жултайки вспыхнули, но тут же он сконфузился, попытался спрятать под топчан босые ноги, чихнул от волнения и рассердился на самого себя.

– Будь здоров.

– Чего? А… да, расчихался тут, лешак его забери… Ладно, пойду я. А ты того… поправляйся. Рыбу ешь. Я целое ведро тебе приволок. Говорят, фосфору в ней уйма. А фосфор – первое дело для укрепления костей. Кости будут – мясо нарастет. И вообще рыба для всего организма шибко полезная. А правда, что я на моряка похож?

– Правда.

– Если кто тебя в деревне обидит, скажи. Враз клюв начищу.

Аленка снова улыбнулась. От этой слабой обезоруживающей улыбки Жултайка совсем застеснялся и даже вспотел.

– Однако пошел я…

Он вернулся к Мишке, взял сеть и тем же путем через тын перелез в проулок.

– Ты чего так скоро? – удивился Мишка. – Мать пироги ж затевает.

– А! Чего там… – Жултайка махнул рукой и шепотом добавил: – Слышь, Михалко, глазищи-то у нее – беда прямо. Ка-ак зыркнет, так мурашки врассыпную по коже. И впрямь, видно, на войне побывала. Даже знает, кому идет, а кому не идет морская форма. Ладно, побежал я. На смену уж пора собираться…

Управившись с дровами и поплескавшись у рукомойника, Мишка тоже подошел к топчану и уселся рядом на зеленую траву.

– Жултай твой друг? – спросила Аленка.

– Да.

– Смешной он какой-то. Сердится, а глаза добрые. Как у моего солдатика.

Маленький оловянный солдатик в остроконечном шлеме, в потертой шинели, с винтовкой, у которой отломлен штык, – единственное, что осталось у Аленки от ленинградской жизни. Аленка не разлучалась даже во сне со своим солдатиком, и Мишка и Катерина не раз замечали, что она подолгу что-то рассказывала солдатику и о чем-то спрашивала его.

Из лесу донесся далекий и печальный голос кукушки.

– Похож очень… – Аленка приподнялась на подушке, потом села, губы ее шевелились – считала, наверное. – Когда я была там, по радио день и ночь стучало: там-так, там-так. Мама говорила: пока слышим, как метроном стучит, мы не умрем. И соседка тетя Груня тоже говорила, когда мамы не стало. А потом сама уснула возле меня и не проснулась. И я, наверное, скоро умру.

– Никого-то не мели, – заерзал Мишка от таких спокойно-страшных слов. – Эт где те страсти-то? Нету уж их. Были да сплыли. У нас вот радива нет, а ничего, живехоньки. И ты не помрешь. Куда тут денешься, если жить надо. Вот все и живут.

– Тебе хорошо… Ты ничего не видел… – она замолчала и снова стала слушать кукушку.