Последний остров

– Ну, ты даешь, старая, – рассмеялся Мишка. – Замело ж тебя под самую стреху. И теперь дорога в аккурат над твоей избушкой проходит.

– Шего мелишь? Какая дорога?

– Какая-какая. Грейдерная. До самой Юрги.

– Так шходи к Пештемее.

– А чего я там оставил?

– Пушть лопату приташшит. Треттево дни ишо взяла.

– Вот мороки мне с вами, – весело проворчал Мишка.

К Пестимее он не пошел, а принес свои лопаты: железную для твердого снега и широкую деревянную для сыпучего. И начал пробивать тоннель к сеням избушки.

Бабка уже перебралась в сени, торкалась изнутри и давала полезные советы:

– Ты канавку-то поширше рой, штоб я дровишек шмогла принешти и на дорогу выбратшя.

– Тоже мне командирша нашлась, – поддерживал беседу Мишка. – Какой недотепа тебе двери-то навешивал?

– Микентий. Кто же ишо.

– Оно и видно. Сенная дверь должна вовнутрь отворяться. Понятно? Тогда б ты и сама на свет-то Божий выбралась.

– Вот и пошоби штарухе. Я ведро картошки дам. А ш Микешки воштребую обратно.

– Мне только делов да заботы двери вам перевешивать.

На дороге показались Федор Ермаков и Ганс Нетке. Заметив Мишку, подошли к избушке.

– Опять замело Секлетинью? – Ермаков спрыгнул к Мишке в траншею, поздоровался с ним за руку как с равным и стал закуривать. Секлетинья услышала еще один мужской голос, перестала торкаться и ушла в избушку.

Раз в неделю, по выходным дням, приходил Федор в Нечаевку. Лейтенант брал с собой двоих-троих пленных немцев и заставлял их работать у вдов и сирот: кому дров напилить, кому снег во дворе раскидать, кому пригон от глыз почистить.

– Пусть паразиты смотрят, как тут сироты без отцов маются, – говорил Ермаков. – Я из них дурь-то фашистскую выбью. Пусть покорежат их маленько глаза вдов и солдаток.

Вот этих-то глаз и боялись пленные немцы. Боль в глазах женщин действовала сильнее газет, политинформаций и тяжелой работы на лесозаготовках. Глянет такая – и душа из тебя вон, готов бежать, прятаться, а у кого сердце подобрее, так и прощения просить за себя и за всех пришедших на эту землю.

– Что нового в деревне? – спросил Ермаков.

– На базе крышу вчера сорвало. До самой ночи перекрывали. А в четверг Тунгусов чуть не утоп. В прорубь угодил. Говорят, чудом выбрался.

Федор велел Гансу взять лопату и погреться за работой.

– Яков Макарович все хворает?

– Хворает. Только што у него гостеванил.

– Может быть, врача к нему привезти?

– А что проку? Тоскует он. Хочет весной поехать на поиски могилки Кирилл Яковлевича.

– Да, брат Михаил, от тоски еще не придумали снадобья. Анисью Князеву не видел?

– Нет. Не ходит теперь она в наш край. Мамка говорит, как бы не свихнулась баба.

– Это как? – насторожился Ермаков.

– Да вроде заговариваться стала и… – Мишка помялся, от смущения сдвинул на затылок треух. – Будто в избе своей только нагишом и ходит. Да еще икону у Пестимеи выпросила и теперь молится.

Федор нахмурился, бросил папиросу и вылез из траншеи. Постоял молча, глядя на заснеженную деревню, что-то решая про себя.

– Ганс, останешься здесь. Михаил, он тебе поможет. А я пойду к Анисье.

И он торопливо зашагал к подворью Князевой.

– Ладно, – Мишка снова взялся за лопату.

– Что такое «ладно»? – спросил Ганс. – Здесь «ладно», там «ладно». Отшень большой слово «ладно», да?

– По-вашему значит гут.

– Гут – это хорошо.

– Ну да. А вообще-то почти на все можно сказать «ладно». Ну, вот скажи что-нибудь или спроси.

Ганс задумался, подыскивая самое неподходящее к слову «ладно». И вдруг улыбнулся, довольный, что нашел.

– У меня маленький лопата.

– Ладно, бери мою, – Мишка забрал у Ганса железную лопату и отдал ему широкую деревянную. – Что надо сказать?

– Ладно, я буду работайт большой лопата.

– Молодец. Правильно соображаешь.

Вдвоем получалось сподручнее. Мишка нарезал пластами спрессованный снег и выбрасывал его из траншеи, а Ганс выгребал рыхлый снег.

Ганс давно уже познакомился с этим серьезным подростком. Молодой лесник бывал почти каждую неделю то в лагере, то в деляне на лесоповале. Немногословный, неулыбчивый, хорошо знающий свою работу, он нравился Гансу. Сначала лесник ему показался очень сердитым, но потом Ганс понял, откуда эта сердитость и преждевременная серьезность. Он уже знал от Ермакова судьбы почти всех нечаевских семей. Знал, кому в тот ужасный день пришло в деревню известие о погибших. Сразу семеро погибших, а у каждого мать, отец, жена с детишками или невеста и родственников полдеревни. Теперь горем отмечена вся деревня. И вот этот молодой лесник, потерявший отца. И высокий бородатый старик, потерявший сына и невестку. И веселая женщина Анисья, потерявшая сразу сестру и мужа. И молодой тракторист Жултай, потерявший отца. И красивая учительница Дина, потерявшая жениха. И старая женщина с трудным именем, которая сейчас находится в избушке под снегом, потерявшая сына. Потерявшие, потерявшие, потерявшие… Как много их, потерявших. Сколько нужно сил и мужества, чтобы пережить это горе. Сколько нужно времени, чтобы все это забылось, и выросло новое поколение, не знающее таких бед.