Последний остров

Как-то задержались у молодого лесника на его кордоне лейтенант Ермаков и Ганс Нетке. Лесник рассказал удивительную сказку про лесную птицу кукушку. Кукушка плачет, теряет слезы в траву, и в ней цветы вырастают. Слушал Ганс про птенцов, и ему вспоминался собственный сын, представлялись все дети, которых война, бросив на произвол случая, обрекла на голод и холод, оставила один на один с вселенским лихом.

Федор шел к домику Анисьи Князевой и корил себя за недогляд. Как же это получилось так, что не нашел он минутки проведать вдову бывшего разведчика и своего старого друга Виктора Князева? Когда же он просмотрел надлом Анисьи?

За осень и зиму всего-то раза два и встречал Федор Анисью. В последнее время похудела она, лицо у нее осунулось, одни глаза остались – смотреть больно, а утешать еще больнее. Да и чем утешишь… Видимо, творилось с Анисьей то же, что и со многими в деревне…

Дверь оказалась запертой изнутри. Это Федору сразу не понравилось. Он с силой постучал, но никто не отозвался, тогда Федор вышиб дверь плечом. В кухоньке было холодно и пахло остывшей золой. Маленькое оконце покрылось толстым слоем куржачной бахромы и почти не пропускало дневного света.

– Анисья Павловна, ты дома? – встревоженно позвал хозяйку Ермаков.

В горнице что-то громыхнуло. Послышался сдавленный стон.

Федор кинулся в дверь и на мгновение замер у порога – не ожидал, что увидит такое…

Среди комнаты лежала Анисья в белой ночной рубашке с обрывком веревки на шее. Второй обрывок покачивался у потолка на матице.

Отшвырнув ногой табуретку, Федор подбежал к Анисье, приподнял ее за плечи, встряхнул.

– Анисья, Анисья, ты чего это удумала, а? Сдурела баба?!

Безумный взгляд ее стал медленно проясняться. Наконец она узнала Ермакова.

– Федор Кузьмич? Ты? О Господи! Ну зачем ты… меня из петли-то вытащил?

Она медленно поднялась и снова упала, начала биться в истерике, вскрикивая:

– Не хочу жить, не хочу… Надоело все мне, надоело! Не могу никого видеть… Все равно удавлюсь, утоплюсь… Наложу на себя рученьки…

– Да ты что, Анисья, опомнись?!

Ермаков так испугался за нее, что сразу-то и растерялся, не знал, что в этих случаях надо делать. Он пытался поднять Анисью, как-то успокоить, но та вырывалась, всхлипывала без слез, сухими и опять помутневшими глазами озиралась по углам, не видя Ермакова, и все причитала:

– Сиротинушка я горемычная, нет мне житья одинехонькой… Уйди, отпусти меня, все равно порешу свою душеньку…

– Вот дурная баба, – уже начал сердиться Ермаков. – Да замолчишь ты или нет?!

От его окрика она приутихла было, но вдруг вскочила, заметалась по горнице, схватила нож со стола и, направив на себя лезвие, попыталась полоснуть им себе по горлу. Успел Федор перехватить ее руку, разжать кулак и, пнув сапогом звякнувший об пол нож, швырнул Анисью на кровать. На грани беспамятства женщина вскочила и бросилась к двери. Одним прыжком Федор настиг Анисью.

– Куда! Босая да нагая на мороз?!

Минуты две они барахтались. Волосы Анисьи растрепались, она с непонятной отчаянной силой отбивалась от Федора и даже несколько раз ударила его по лицу.

Федор понял, что на Анисью нашло затмение. Такое бывает не только с женщинами, случались подобные истерики и с крепкими, здоровыми мужчинами. Но там, на фронте, можно применить командирский окрик, приказ, в конце концов оружие, чтобы не заразить паникой остальных солдат. А что делать здесь, в холодной, осиротевшей избушке с помешавшейся от горя молодой женщиной. Добрые уговоры совсем не действовали.

Отбиваясь, Анисья резко пнула Федора по раненой ноге.

И тут терпение его лопнуло. Он рванул на ней сорочку, и та распашонкой отлетела в сторону.

– Сейчас ты у меня придешь в себя…

Федор сдернул затянутый на поясе поверх шинели ремень и наотмашь, хлестко ударил Анисью по обнаженной спине. Ударил еще раз, и самому стало больно, стыдно перед женщиной, но сдержаться он уже не мог.

– Вот тебе… – приговаривал он после каждого удара. – Вот тебе за дурость! За то, что светлую память героя мужа позоришь. Залила, бесстыжая, глаза своим горем, а чужого видеть не хочешь?! Панику в родной деревне поднимать вздумала? Не быть этому, не быть, не быть…

С каждым ударом прояснялись глаза Анисьи. Она почувствовала боль и заплакала. Заплакала взахлеб, с облегчением, первый раз за эти долгие месяцы. Камень, что давил на сердце, будто истаивал. Закрыв лицо руками, даже и не увертывалась от ременных ударов. Наконец, в полном рассудке уже, взмолилась:

– Больно мне, Федор Кузьмич, остановись… Да угомонись ты, ради Христа. Изувечишь ведь…

Ремень выпал из рук Федора.

Что же он, солдафон, натворил? Ведь насмерть мог захлестать ненароком. Он тупо смотрел на залитое слезами лицо Анисьи, на ее смуглые крутые плечи в ременных полосах, на ее гибкую спину и ноги в таких же следах от жестких ударов…

– Прикрой наготу, – сказал тихо и, сильно припадая на правую ногу, вышел на кухню, потом во двор.