Последний остров

– Холера ее знает. Шастает где-то.

– А бабка?

– Тоже навострилась куда-то. Говорит, воскресенье – и все тут. Пойду, мол, к Секлетинье аль к Пестимее…

– Так ты один и кукуешь?

– Один как есть.

– А чо у тебя болит-то?

– Да почем я знаю… – старик начал вслух соображать: – Затылок словно чугуном налитой, в груди чегой-то шебуршит…

– Курить надо меньше.

– И так через одну смолю. А еще вот поясницу ломит и зубы, будь они трижды неладны, спасу нет.

– Нашел об чем горевать. Шалфей у вас есть?

– Да есть, кажись. Там, в казенке поищи.

Мишка вышел в сени, заглянул в кладовку. Чего тут только не было: хомуты, ларь для муки, полтушки борова, опорки всяческие, кожи сыромятные. А по стене бабкина аптека: полынь, лебеда, стародубка, коневник, столетник, шиповник, мята, а вот и шалфей.

– Счас мы тебя подлечим, – бодро проговорил Мишка, возвратившись в избу. – Кипяток есть?

– Так проверь сам в печке-то, – Сыромятин подождал, пока Мишка, громыхнув заслонкой, не обозрит содержимое необъятной, как медвежье логово, печи, и полюбопытствовал: – Там чего-нибудь пожрать стоит?

– Ага. Картовница подоспела, аж зарумянилась. И молоко топленое. А тут что? Так, щи с мясом! Ух ты, как вкусно пахнут! Мировые щи!

– Щи, говоришь? – заинтересованно спросил дед Яков.

– Ну. Так ты, поди, исть хочешь?

– За компанию разве…

– Так слезай с печи. Чего зря валяться? К лежачему болезни легче пристают.

Пока Сыромятин, покряхтывая и постанывая, слезал с печи да пимы обувал, Мишка достал с загнетки кипяток, заварил шалфею.

– Во! Первое дело. Полощи свои зубы. Нервы успокоются, и, глядишь, всему организму полегчает.

Старик принялся за лечение. Он наливал в блюдце шалфейную заварку, остужал маленько и полоскал зубы.

– На конюшне-то кто? – строго спросил дед Яков.

– Микентий да Егорка.

– Микентий ничего, расторопный мужик. А Егорка с ленцой, подгонять его надо. Ух, и впрямь, кажись, полегчало. И ведь просил ее, холеру старую, снадобья какого-либо заварить, так она критиковать меня учинилась.

Он сел к столу, нарезал хлеба.

– Ну, так чего, наливай щи, обедать станем.

Мишка налил из чугуна две чашки горячих щей и уселся напротив старика.

Ели сначала молча, споро, как бывало в лесу или в поле. Потом и разговор завязался.

– Вот это я понимаю мужчинская еда, – нахваливал Мишка щи. – Давно не ел мясного.

– Меня старуха тоже не балует. Кабанчика хочет на всю зиму протянуть, по воскресеньям лишь и варит. А в будни-то все больше постничаем.

– А я под Новый год двух косачей завалил. Целую неделю пировали, – похвалился Мишка.

– Мог бы и почаще охотиться. Заяц совсем непуганый, на огороды шастает.

– Погоды нет.

– И то верно. Забуранило нонче как следует. Дружной весны ждать надо.

Покончив со щами, они ели картовницу и запивали топленым молоком. Мишка и картовницу нахваливал да уплетал за обе щеки, чтобы деду веселее было и чтобы он не отставал. А Сыромятин ел машинально, лоб его морщился, тяжелые стариковские мысли не давали покоя.

– Как ты думаешь, Михалко, найду я могилку в тех степях, где Кирюша с Ольгушкой похоронены?

– Чо, ехать собрался?

– Надо бы.

– Если такое дело… Думаю, найдешь. Там, поди, братская могила. Люди покажут.

– И я так соображаю. Раз столько полегло в том бою, одних только нечаевских шестеро, значит, обязательно должна быть братская могила. Теплом поеду. Може, могилку надо в порядок привести, ограду сделать, чтоб по-людски, по-расейски.

– Это ты хорошо надумал, Яков Макарович. Если поедешь, то и Анисью захвати с собой. Не чужая ведь она тебе.

– Знамо дело.

– Вот все хотел спросить тебя, Яков Макарович, почему ты мне о Боге никогда не напоминал. Да и сам больше века прожил на земле, а не в пример другим старикам только о мирском и колготишься.

– Так не паны мы с тобой, Михалко, а работяги. Потому как не убогие людишьки.

– Убогие – это кто, святые?

– Тю! Куда хватил. Убогие – это придурки, бездельники, лодыри, калеки, слабоумные. Уж так получилось почему-то. Шиворот-навыворот. Создатель-то сотворил человека по образу и подобию своему. Вот и кумекай.

– Ага… Мне бы тоже не хотелось быть убогим.

– То-то! И я вот так почти спросил лет сто назад у твоего прадеда: почему все Бога боятся.

– Пошто, деда?

– От глупости. И от непонятия жизни пьяной. Создателя не бояться надо, а любить и с сызмальства что-то делать, а не болаболить. Хоть махонькой толикой, но походить на Создателя нашего, а почему?

– Ну, Он же по образу и подобию придумал нас. Значит, мы, если не святые, то все равно как бы боженята все, а не рабы его.

Дед Яков отложил хлеб, ложку и уставился в изумлении на соседа.

– Михалко, ты это што, сам допетрил до всей сути?

– Здорово ночевали. Минуту назад от тебя и услышал. А еще слышал: Бог – это Правда. Так ли это?

– Так, Михалко. Так. Я вот со старухой своей ишо в молодости спорил, не в лике на доске намалеванном, не в картинке бумажной и даже не в статуе какой сила божественная, а в слове. Все, что видимое, токо помогает слову. В нем вся сила. Но сила слова в голимой правде. А правда в сущей жизни, познать которую шибко трудно. Не всякому это удается даже за долгие лета свои.