Последний побег

Гараев ждал сержантов, прапорщиков, двух автоматчиков и ад дисбата, но дождался только одного: его не взяли в дневной караул на производственную зону. После завтрака он стал спиной к теплой голландской печке в казарме и слушал, как вооружается взвод у ружпарка, как звучат самозабвенные команды лейтенанта Добрынина.

В штаб батальона ехали на УАЗике — начальник штаба, командир роты и Гараев. Офицеры шутили, вспоминали последнюю охоту на оленей. За задним сиденьем в чехле он заметил светлое цевье винтовки со снайперским прицелом.

Гараев чувствовал: еще одно такое нервное напряжение, как зимой прошлого года, — и он мог бы сорваться, пристрелить Джумахмедова или Белоглазова. Возможно, это поняли и офицеры.

Он вспомнил январь, когда стоял на постах производственной зоны особого режима. Температура опускалась ниже пятидесяти, доходила до — 56. Над контрольно-следовой полосой висел густой туман.

Дырявые валенки и постоянный голод сделали свое гнусное дело. В начале января Гараев начал кашлять, с каждым днем — все сильнее. Это продолжалось с неделю. Потом стала подниматься температура — но насколько она поднялась, Григорий не знал, поскольку градусника не было. Пришлось обратиться к санинструктору роты — сержанту Аристову. Конечно, лекарь хорошо помнил, кто опустил его спиной в грязь бетонного пола посудомойки. Сержант смерил его температуру — 38 градусов, пожал плечами и дал две каких-то таблетки.

— Ничего с тобой не будет, — процедил он сквозь щербатые зубчики, — на посты ходить некому, служба вылечит.

По ночам Гараев не мог спать. В груди появилась такая боль, будто по ней прокатили штабель баланов. Он лежал на втором ярусе и задыхался без воздуха, которого ему не хватало из-за непрекращающегося кашля. Вымотанные постами солдаты спали так, что их могла бы разбудить только волчья сирена «боевой тревоги».

Гараев не знал, что в таких случаях нужно молиться Богу. Он знал о Боге только то, что Всевышнего нет.

Поэтому никому не молился, ни к кому более не обращался, но и подыхать в казарме не собирался.

В ту ночь, после возвращения от санинструктора, Григорий думал не о Боге — он вспоминал Павку Корчагина, Мартина Идена, своего отца. Гадом буду, но выживу — поклялся он себе.

Почти на каждом посту стояла чурка, которую на вышку затаскивали солдаты — тяжело стоять десять часов на ногах в бушлате, шубе и тулупе. Если на посту чурки не оказывалось, Григорий быстро спускался и находил ее перекинутой по приказу какого-нибудь ебнутого сержанта за забор внешнего ограждения.

Солдат понимал, что выхода у него нет — жизнь или смерть. Он, бывший туберкулезник, два раза лежавший в боксе смертников, осознавал это ясно, как последний рецепт: спасти может только преодоление самого себя, абсолютное, безоговорочное. Надеяться в Сибири не на кого.

Гараев начинал с упражнений руками — все виды, какие только смог вспомнить. Наклоны влево, вправо, вперед, назад. Приседания, отжимания от подоконника — чтобы одновременно видеть трап, идущий по периметру. Основное наблюдение шло не за контрольно-следовой полосой, а именно за трапом, где в любое время мог появиться проверяющий или начальник караула. По многу раз, оставшись в одном бушлате, поднимал он над головой тяжелую чурку. Лечение продолжалось по три-четыре часа, делался перерыв — и процесс возобновлялся.

Один осужденный, особый рецидивист, видимо, наблюдавший за отчаянным солдатом из маленького окошечка какого-нибудь балка, подошел к нему и предложил чаю. Гараев бросил ему фляжку. И старый зэк начал приносить ему горячий и крепкий напиток. Удивительно, но осужденный бросал полную фляжку с земли точно в окно поста. Это был второй зэк, приносивший ему на пост чай.

«Пусть это будет продолжаться до конца службы, — твердил себе Гараев, — но я вернусь к отцу и матери живым, а не в гробу». И он поднимал и поднимал свою чурку над головой — до умопомрачения.

Война за жизнь длилась полтора месяца. Постепенно температура спала, и кашель прекратился. С первым весенним воздухом дышать стало легче, прошла боль в груди.

В марте Гараев понял, что победил. И что уже никто и никогда не сможет сломить его, солдата, прошедшего январский ад Сибири.

Командиры, замполиты, начальники караулов и контролеры по надзору сидели у своих печек, жрали жареную картошку и пили сладкую водочку. И никто, кроме матерого рецидивиста, не предложил ему глоток чая. Именно тогда он понял, что это государство никогда защищать не будет.

На утреннем разводе Гараев узнал, что попал во второй взвод 12-й роты, именовавшейся в батальоне «коммунистической» или «красной», потому что здесь, говорили, все живут по уставу, соблюдая «соцзаконность». В общем, образцовая рота Краслага, которая могла оказаться хуже дисбата. Потому что когда офицеры хотели кого-нибудь наказать, они заставляли его жить «по уставу», доводя жертву до сумасшествия.