Последний поединок

Русевичу казалось, что за все эти томительные дни после ареста он выработал довольно стройную систему поведения на допросах. Мысленно Николай задавал самому себе десятки самых неожиданных и каверзных вопросов — и тотчас отвечал на них. Нет, никакая провокационная ловушка не была ему страшна. Однако сейчас, когда два эсесовца вели его к следователю, вся эта стройная система рухнула самым неожиданным образом. Он отчетливо понял, что его судьба предрешена. В этих застенках никто не мог ожидать милости или снисхождения, и его бросили сюда, чтобы сначала измучить, а потом убить.

По складу характера Николай никогда не мог поверить в свою смерть — он всегда находил крупицу надежды, был убежден, что сможет выйти из самого отчаянного положения. Какое-то чудо должно было принести спасение и ему, и его друзьям…

Иногда он говорил себе: «Да ведь это же наивно! Ты веришь в чудо! Кто его совершит?..» И, несмотря на это, продолжал верить.

В тот день по пути на допрос он испытывал особенно тягостную тоску. На весь этаж разносились вопли истязуемых. Эсесовец подталкивал его в спину стволом пистолета. Николай знал: стоит сделать один шаг в сторону — и грянет выстрел. Подобных случаев здесь было не мало. Шаг в сторону назывался «попыткой к бегству». Такой шаг мог быть непроизвольным — после голода, после долгих дней и ночей, проведенных в карцере. За убийство стража не отвечала; в книге протоколов, которую Русевич видел на столе следователя, появлялась стандартная запись: «Убит при попытке к бегству». Впрочем, со слов заключенных Николай знал, что эти объемистые тома протоколов систематически сжигались — человека не стало, но никто не узнает, какие страдания он перенес, и за что убит, и где его могила.

Он пытался стряхнуть с себя безотчетное чувство тревоги и страха, отогнать мучительную тоску. Следовало все же взять себя в руки, сконцентрировать всю свою волю.

Стоя у дверей кабинета следователя в ожидании, пока возвратится один из конвоиров, Русевич смотрел на себя со стороны, как смотрят на постороннего человека. В общем, он имел основания быть довольным собой — нервная дрожь не повторялась, мысль работала ясно, сердце не трогал колючий холодок. «Сейчас я должен быть готов к любым испытаниям, — сказал он себе с твердой решимостью. — Спокойствие! Как медленно открывается дверь…»

Эсесовец толкнул его в спину. Переступив порог, Николай в первые минуты ничего не мог рассмотреть — мощная струя света ударила ему в глаза. Прикрывая их рукой, он попытался оглядеть комнату. За столом сидели двое: один — в сером костюме, другой — в эсэсовской форме. Их лиц Русевич не видел, так как специальная настольная лампа бросала ему в глаза ослепительно яркий сноп света.

Проходили минуты. Следователь и тот, другой, молча разбирали какие-то бумаги, молчал и Николай. Его зрение постепенно привыкло к необычному освещению. Однако странно действовал этот резкий свет: слипались глаза, клонило ко сну, ноги подкашивались от слабости. Вдруг он почувствовал аромат свежеиспеченного хлеба… На высокой тумбочке, стоявшей рядом с ним, он увидел на тарелке толстые ломти хлеба и круг домашней колбасы. Здесь же стояла бутылка лимонада, — по-видимому, она была недавно откупорена, и золотистые искры роились за желтым стеклом.

Русевич был близок к обмороку — его морили голодом и жаждой бессчетные часы. Внезапно мелькнула мысль: а что если схватить этот хлеб, проглотить его, а там пусть делают, что хотят? Но тут же он подумал, что тумбочка поставлена не случайно. Так вот оно что! Его задумали сломить способом самым примитивным… Неспроста же эсесовец с таким любопытством поглядывал на Николая.

— Унтерштурмфюрер вызвал тебя для пустой формальности… — Эти слова произнес удивительно знакомый голос.

Отстранившись на две-три секунды от света, Русевич взглянул на человека в сером костюме. Он узнал Эдуарда Кухара.

Да, сомнений не могло быть — Кухар, сидевший рядом с эсесовцем, участвовал в допросе в роли переводчика!

— Все твои друзья, — продолжал Кухар бесстрастно, — даже Климко и Кузенко, сознались. Они избрали самый правильный путь. Нужно, чтобы и ты подтвердил их показания. После этой формальности вас всех немедленно освободят.

Не басня о «признании» товарищей поразила Русевича — он хорошо знал и Ваню, и Алешу. Его поразила та самоуверенность, с которой Кухар пытался повлиять на него.

— Что именно я должен подтвердить? — с напускным безразличием спросил Русевич.

Кухар заговорил с немцем, тот что-то пробормотал, быстро и негромко, с расчетом, чтобы Николай не расслышал вопроса и не успел обдумать ответ.

— В каком месяце вы получили указание собрать всю киевскую команду на хлебозаводе?

Кухар спрашивал с настойчивой поспешностью, будто приказывая так же быстро отвечать. Но теперь Николай окончательно убедился, что его друзья ничего не сказали гестаповцам и те продолжали изыскивать факты, которые могли бы подтвердить связи футбольной команды Киева с советским подпольем.

Унтерштурмфюрер нетерпеливо посмотрел на Русевича и сказал строго: