Последний поединок

— Корреспондент парижской радиокомпании, известный спортивный комментатор… Автор многих книг по истории спорта и книги «Спортивный XX век».

Гаркуша и Чапига с интересом наблюдали за пожилым французом с посеребренной львиной шевелюрой и сосредоточенно-суровым взглядом усталых серых глаз.

Ив Вильжье улыбнулся. Неожиданно сосредоточенный взор его прояснился, тяжелые брови приподнялись — и весь облик этого внешне сурового человека, точно согретый прорвавшимися сквозь тучи яркими солнечными лучами, неуловимо посветлел.

Медленно подбирая слова, он произнес по-русски, прислушиваясь, правильно ли говорит (говорил он очень медленно, но правильно):

— Я тоже бывал в России… О, это было давно. Я приезжал смотреть борьбу великого русского чемпиона, которому не было и нет равных, — борьбу Ивана Поддубного.

Он помолчал.

— Простите, молодые люди… — заговорил он снова. — Вы только вступили на широкий спортивный путь. Я тоже когда-то был азартным спортсменом. Спорт обучил меня многим языкам, которые, к сожалению, я знаю лишь приблизительно. Обратите внимание, как медленно я говорю… Я так говорю, чтобы не стать смешным. Позвольте, я перейду на французский…

— Вы очень хорошо говорите по-русски, — сказал Василий. — Нам очень интересно и приятно послушать вас, господин Вильжье.

Седовласый француз снова поклонился, но заговорил на родном языке. Три или четыре раза в торопливой и взволнованной его речи мелькало слово «Киев».

Иштван переводил речь француза. Ив Вильжье говорил, что уже давно мечтал о встрече с советскими футболистами, а тем более с футболистами Киева. Еще в 1935 году, когда украинская команда приезжала в Париж и выиграла у одного из сильнейших профессиональных клубов «Ред Стар Олимпик», Ив Вильжье познакомился с вратарем сборной Украины — Николаем Русевичем. Больше того, он подружился с этим замечательным спортсменом, хотя между ними и возникла острая полемика по одному существенному вопросу. Ив Вильжье интересовался судьбой Николая и надеялся встретиться с ним. Он запрашивал о Русевиче советское посольство в Париже. Для него было большим личным горем известие о трагической гибели далекого друга в фашистских застенках. А теперь его интересовало все, что было известно Гаркуше и Чапиге о жизни и смерти этого человека.

Иштван внимательно слушал француза. Он волновался. Рука его дрожала, и он отставил бокал.

— Мсье Вильжье… — заговорил он после краткого, сосредоточенного молчания. — Вам удивительно повезло, уважаемый мсье… Эти молодые люди — ученики и друзья Николая Русевича, свидетели последних месяцев жизни этого мужественного человека…

Он положил руку на грудь:

— Ваш покорный слуга Иштван Ференц тоже знал Русевича лично. Я мог бы рассказывать о нем дни и ночи, настолько глубокое впечатление он произвел на меня. Да, уважаемые друзья, это был Человек!

Суровое лицо Ива Вильжье смягчилось, внимательный, словно оценивающий, взгляд стал ласковым и добрым. Он умел слушать, не пропуская ни единого слова, будто стараясь запомнить каждую интонацию собеседника.

Василий рассказывал о трагических днях Киева, когда, потеряв надежду прорваться через фронт, Русевич стал грузчиком на хлебозаводе. Вспоминая о поединке с «Люфтваффе», Василий не мог не волноваться, как будто доносился до его слуха сквозь время грохот и гул стадиона — сила, и ярость, и воля тысяч сердец.

Чапига с интересом украдкой наблюдал за французом. Откинувшись на спинку стула и положив тяжелые руки на стол, тот слушал, казалось, бесстрастно. Только эти большие выразительные руки не находили покоя — они то комкали салфетку, то словно пытались ее разорвать, то бессильно роняли на стол. В глубоком сосредоточенном раздумье он смотрел на Дунай, на близкие, изогнутые струи быстрины, окрашенные яростным пожаром заката. Густые отсветы таяли на рыбачьих парусах, текли и плескались у борта шхуны. Шхуна шла по течению, вся погруженная в закат, словно охваченная огнем. Эти отблески играли, отражаясь на лице Вильжье, словно трепетная смена переживаний…

Василий ничего не знал о мысленном письме, которое слал из застенков гестапо Николай Русевич в Париж Иву Вильжье. Он никогда не слышал имени этого француза. Но сейчас он чувствовал, что между этим седовласым, внешне суровым человеком и дядей Колей существовала какая-то глубокая, незримая связь.

Василий замолк, и некоторое время все молчали. Иштван заговорил первым:

— Между тем, — сказал он с горечью, — и в наше время есть слепцы. Они говорят: «спорт — надсоциальное понятие», «спорт — вне политики»… Какая чепуха! Будто спортсмены живут в другом мире и не видят, что гитлеровские генералы снова напялили свои забрызганные кровью мундиры и снова готовят войну…

— Но слепых с каждым днем становится все меньше, — торжественно произнес Ив Вильжье. — Я и сам был раньше слепым… Теперь многое изменилось, — он провел рукой по левой стороне груди. — В душах произошли изменения… Вот здесь.

Он снова засмотрелся на дымчатый разлив Дуная.

— А Русевич и его друзья… Я знаю: такие не уходят из жизни бесследно. Они оставляют след в сердцах.