Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Достаточно прямо это смог выразить Н. И. Греч, который в своих «Записках» так характеризовал сложившуюся ситуацию: «Русские были огорчены дарованием исконным врагам нашим прав, которых мы сами не имели. Награждены были люди, лезшие на стены Смоленска и грабившие Москву, а защитники России, верные сыны ее, оставлены были без внимания, им заплатили варяго-русскими манифестами Шишкова»[1229]. Эмоциональнее всего неприятие новых установок выразил Н. М. Карамзин в упоминавшемся выше письме Александру 1819 г. («Мнение русского гражданина»)[1230].

Однако единичные высказывания – эмоциональные, как в случае с Н. М. Карамзиным, или четко аргументированные, как в случае с Нессельроде, который еще в 1813 г. подал императору записку, в которой доказывал невозможность умиротворения Польши путем признания ее субъектности[1231], – в этот момент еще не складывались в систему. Речь не шла далее пусть и резких, но кулуарных разговоров или недовольства в частной переписке[1232]. В публичном пространстве можно констатировать пассивное принятие политики, которую разворачивал император. Показательно описание, оставленное И. Ф. Паскевичем, который вспоминал свое пребывание в Польше в 1818 г.: «В Варшаве русских как будто вовсе не было; мы все чересчур стушевывались… везде первенствовали поляки: они, будто, одни представляли собою тип всех способностей, у которых русские должны, будто бы, всему учиться… Поляки возмечтали о себе более, чем благоразумие сего дозволяло, и высокомерие свое постоянно выбалтывали, а русские молчаливо, но глубоко затаили оскорбление национальному своему чувству»[1233]. Эта цитата достаточно четко передает положение дел: военная и административная элита Александра вполне выработала позицию в отношении польской политики монарха, но ее вербальное консолидированное выражение представляло существенную проблему. Это ставит вопрос о том, как именно в сознании русской элиты того времени срабатывал механизм, требовавший для начала просто промолчать, а затем и принять произошедшее.

Чтобы увидеть самое начало подобных движений, стоит рассмотреть два документа, схожих на первый взгляд в своих базовых установках, – манифест «О изъявлении Российскому народу благодарности за спасение Отечества» (3 ноября 1812 г.)[1234] и манифест «О благополучном окончании войны с Французами и об изъявлении Высочайшей признательности к верноподданному народу, за оказанные в продолжение войны подвиги» (1 января 1816 г.)[1235]. Как видно из датировки, второй документ появился уже после вхождения Царства Польского в состав Российской империи.

Первый манифест, в названии которого значится слово «благодарность», был опубликован, когда российские войска еще вели военные действия на территории империи – впереди были сражения под Красным и переправа через Березину. Картина, которую рисовал император в своем обращении к подданным, была простой и понятной: «Могущественное, изобильное и благополучное Царство Российское рождало всегда в сердце врага страх и зависть», а вторгшаяся на территорию страны наполеоновская армия была вражеской силой, стремившейся «поколебать Веру, и нравы народные заразить буйством и злочестием». Этот враг, как заявлял манифест, был повержен, он бежал, «оставляя пушки, бросая обозы, подрывая снаряды…»[1236]. Такая великая смена обстоятельств произошла, согласно документу, по воле божьей, но осуществлялась в реальности славными действиями армии и усилиями всего российского народа.

В этом манифесте, отдавая «должную справедливость храброму и благочестивому народу Российскому», император формулировал благодарность прямо, пространно и не без использования особенных аллюзий: «Храбрые войска Наши везде поражали и низлагали врага. Знаменитое Дворянство не пощадило ничего к умножению Государственных сил. Почтенное купечество ознаменовало себя всякого рода пожертвованиями. Верный народ, мещанство и крестьяне показали такие опыты верности и любви к Отечеству, какие одному только Русскому народу свойственны… Столь великий дух и неколебимая твердость всего народа приносят ему незабвенную славу, достойную сохраниться в памяти потомков! При таковых доблестях его, Мы вместе с Православною Церковью и Святейшим Синодом и Духовенством, призывая на помощь Бога, несомненно надеемся, что если неукротимый враг Наш и поругатель Святыни не погибнет совершенно от руки России, то по крайней мере по глубоким ранам и текущей крови своей почувствует силу ее и могущество»[1237].