Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Эти установки – следовать божественной премудрости и культивировать любовь к ближнему, способную превратить врага в друга, а чужого в своего, которые предписывались с этого момента подданным империи, традиционно связывают с александровским обращением к религии и поворотом к мистицизму[1247]. Вместе с тем указание на приверженность монарха возвышенным христианским идеалам, столь сильно расходившимся с человеческим опытом, в действительности мало что объясняет в политической прагматике эпохи. Ведь в своем высоком порыве император Александр I должен был признать, что критерии христианской любви универсальны, а значит, в равной степени распространены на его подданных, проживавших как к востоку, так и к западу от границы только что созданного Царства Польского. Вместе с тем император не требовал от поляков раскаяния за совершенные в России преступления, не призывал каяться и жертвовать чем бы то ни было. Напротив, жителям Царства Польского император оставил возможность гордиться всем совершённым: превратившееся в один из значимых концептов новой политической риторики утверждение о храбрости польских войск, о котором речь пойдет далее, без сомнения, следует интерпретировать именно так. В александровской трактовке требование любви к ближнему до самоотречения, признания своей греховности и неизбывной вины предписывалось лишь одной из сторон. Другой же, напротив, позволялось холить и лелеять свою гордыню, не помышляя о смирении и тем более покаянии. В свою очередь, если христианская добродетель самоотречения была настоятельно рекомендована лишь определенной группе подданных, то говорить об универсализме установок Александра I не приходится, а вся система представляет собой лишь инструмент воздействия или практику манипуляции, призванную лоббировать продвижение определенной политической доктрины.

Поразительным образом декларации Александра были восприняты русским обществом. Проявление императорского милосердия к бывшим врагам, вызывавшее недовольство, все же определялось как неотъемлемое свойство монаршей власти: помазанник Божий был волен карать, а равным образом и миловать своих подданных. Без сомнения, разворачиванию нового концепта содействовала и промоутация образа императора как человека великодушного и движимого глубоким пониманием христианских ценностей. Так, «Северная почта» в 1816 г. представляла императора как победителя, который, движимый гуманистическими идеалами, подает руку помощи побежденным: «Посмотрите, до какой степени блаженства и силы достигнет в короткое время Польша через Конституцию, дарованную ей благотворною десницею Императора Александра. Он, украшение и слава нашего века, дал новое бытие Польскому Царству, которое раздираемо было целое столетие междоусобиями и неустройствами»[1248]. С другой стороны, как уже отмечалось в литературе, в России этос службы соотносился с императивом жертвенности, осмысленной в православном контексте как условие спасения[1249]. Очевидно, сыграли свою роль и представления, привитые русской элите в последние десятилетия XVIII столетия, – любовь к ближнему была добродетелью и влекла за собой подлинные изменения, а истребление зла в мире определялось как жизненная цель. Совершенно очевидно, однако, что в России далеко не все, кто готов был пожертвовать памятью о перенесенных страданиях ради общего блага, смогли разгадать суть александровской манипуляции, заключавшейся в том, что предписанное подданным монарха в России не имело зеркального отражения в Польше.

Логическим результатом утверждения подобных установок, которые по сути своей воспроизводили польскую версию событий, стало многократно растиражированное в литературе представление, что действия императора Александра I в Польше были вызваны сугубо объективными обстоятельствами, а именно цивилизационным превосходством Польши перед Россией[1250]. Ведь коль скоро Польша была в культурном и политическом отношении страной более развитой, император просто не мог не признать автономное положение этой территории. Он равным образом был не в силах отрицать храбрость и рыцарственность польской армии, блеск и утонченность польского двора, красоту и очарование польских женщин[1251].