Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Первое послевоенное посещение Александром I Москвы в 1816 г. представляет собой совершенно исключительный случай. Все еще полуразрушенный город принял императора «с восхищением». Согласно одному из описаний, «сто тысяч встретили и сопровождали повсюду государя. Московская полиция не имеет обычая протягивать веревок и бить по головам жаждущих видеть монарха своего, а потому он и был среди народа, как отец в обожающем его семействе»[1264]. В первые дни пребывания в Москве император вел себя вполне ожидаемо, рассыпая милости и обнадеживая обещаниями. Однако одно из его решений, без сомнения, должно было шокировать москвичей. А. И. Михайловский-Данилевский так описывает произошедшее: «Непостижимо для меня, как 26‐го августа государь не токмо не ездил в Бородино и не служил в Москве панихиды по убиенным, но даже в сей великий день, когда почти все дворянские семейства в России оплакивают кого-либо из родных, падших в бессмертной битве… государь был на бале у графини Орловой-Чесменской»[1265]. Этот образ – Александр I на балу у Орловой-Чесменской – напоминает в известном смысле эпизод, который произошел через 80 лет после этого, когда Николай II появился в вечер давки на Ходынском поле на балу у французского посла. Вместе с тем обращает на себя внимание тот факт, что если поведение Николая II шокировало общество и оставило по себе множество свидетельств, то позиция Александра I словно осталась незамеченной, поскольку никто не указал императору – в той или иной форме – на демонстративное пренебрежение нормами общественного поведения. Интересно, что Михайловский-Данилевский, выразив впечатление, произведенное на него решением Александра, развил свою мысль: «Император не посетил ни одного классического места войны 1812 года, Бородина, Тарутина, Малого-Ярославца и других, хотя из Вены ездил на Ваграмские и Аспернские поля, а из Брюсселя в Ватерлоо. Достойно примечания, что государь не любит вспоминать об Отечественной войне и говорить об ней, хотя она составляет прекраснейшую страницу в громком царствовании его»[1266]. Это поведение императора разительно отличалось от его действий за границей, где посещение полей сражений не вызывало у монарха никакого отторжения.

Однако, как бы ни стремился Александр I избежать разворачивания мемориальных практик в отношении победы в Отечественной войне 1812 г., сдержать этот процесс он не мог. Возглавив же его, император вполне сознательно и системно продолжал утверждать найденную им парадигму «священной войны», отказываясь от ритуального оплакивания погибших[1267] и уводя мемориальную зону как можно дальше от реалий произошедшего и памяти о людях, сыгравших в войне заметную роль. Как уже упоминалось, с 1814 г. имперским Днем победы стало 25 декабря, то есть Рождество Христово[1268]. В 1817 г. в присутствии императора была осуществлена закладка храма Христа Спасителя на Воробьевых горах. Александр I, пользуясь вполне распространенным методом[1269], смещал пространственный акцент московской мемориализации в сторону от Бородино или даже от центра сгоревшего города[1270]. Визуализация победы также формировалась на апелляциях к образу «священной войны»[1271].

Необходимость иметь дело со все нарастающим общественным запросом на мемориализацию Отечественной войны 1812 г. в Российской империи и, с другой стороны, отказ от продвижения российского взгляда на события в Царстве Польском, как кажется, не стали для Александра камнем преткновения. По сути, в последнее десятилетие правления императора были сформированы два автономных нарратива, апеллирующие к Наполеоновским войнам: внутренний, рассчитанный на распространение в Российской империи, и условно внешний, дозволенный в Польше и имевший потенциал к более широкому разворачиванию. Первый содержал в себе коннотации, которые варьировались от религиозно-мистических до национальных; победа в Отечественной войне 1812 г. в рамках этой концепции была осмыслена как одно из величайших событий и предмет гордости. В нарративе внешнем упоминание войны 1812 г. не приветствовалось: в конце концов, вспоминать об этих событиях в равной мере стыдились и Александр I, и польское общество. Обсуждение действий армии Наполеона на территории России, а также указания на то, что Польша была проигравшей стороной, также не поощрялись[1272], зато приветствовались упоминания коллективно-европейских дипломатических действий и апелляции к Венскому конгрессу. Каких бы то ни было существенных перекодировок польской версии событий (указание на войну, имевшую целью восстановление единой Польши, образ русского варварства, лояльность польских легионов Наполеону и др.) осуществлено не было.