Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

В первые полтора десятилетия существования Царства Польского самой активной категорией, задействованной в осмыслении новой политической ситуации, следует признать категорию «братство»[1289]. Важно, однако, уточнить, что в Российской империи и Царстве Польском эти установки продвигались по-разному. Показательна в этой связи декларация о создании Царства Польского. Новое положение было анонсировано в России и в Польше посредством разных документов. В России манифест о создании Царства Польского был объявлен 9 (21) мая 1815 г.[1290], а в присоединенных к империи польских землях спустя несколько дней – 13 (25) мая 1815 г.[1291] Эти декларации, из которых лишь первая была впоследствии опубликована в «Полном собрании законов», заметно отличались друг от друга.

Россия узнала о присоединении к империи новых польских территорий одновременно с новостью о бегстве Наполеона с острова Эльба – 9 мая 1815 г. был опубликован манифест «о присоединении к Империи Российской обширнейшей части Герцогства Варшавского, под наименованием Польского Царства о подъятии вновь оружия против вышедшего с Острова Эльбы Наполеона Бонапарта»[1292]. В его тексте сообщалось, что «соединение под единым Скипетром обширнейшей части бывшего Герцогства Варшавского» является необходимым «к устроению всеобщего в Европе равновесия и порядка. Сим ограждается пределов Наших (России. – Прим. авт.) безопасность, возникает твердый оплот, наветы и вражеские покушения отражающий…» Далее манифест описывал основания вводимого порядка на новых западных границах империи: «…признали мы за благо устроить участь сего края, основав внутреннее управление оного на особенных правилах свойственных наречию, обычаям жителей, и к местному их положению примененных… возжелали Мы созидая благополучие новых подданных, поселить в сердцах их чувства приверженности к Престолу Нашему, и тем изгладить навсегда следы прежних бедствий, от пагубного несогласия и долговременной борьбы проистекших». Во второй части манифеста говорилось о «коварном замысле Наполеона Бонапарта», стремящегося разрушить святыни и законы[1293].

В этой декларации Александра I обращает на себя внимание перевернутая логика: в 1815 г. Россия обладала сильнейшей армией в мире, победившей Наполеона двумя годами ранее на российской территории и затем преследовавшей его до Парижа, а символический капитал страны был колоссальным. Вместе с тем в манифесте император говорил о слабости – рубежи страны объявлялись «беззащитными», а безопасность империи прямо увязывалась с появлением на ее границе «твердого оплота», отражающего «вражеские покушения», что не согласовывалось с действительностью: подданные монарха твердо знали, что нынешний союзник – это давешний враг, а Польша воспринималась как форпост недавнего наполеоновского нашествия на Россию. Указ, впрочем, этого и не скрывал. Рассказ о несогласии между русскими и поляками, который в документе не связывался прямо с войнами 1812–1814 гг. – говорить об этом теперь было не принято, оказывался соотнесен с историей «долговременной борьбы» как таковой. Очевидно, декларируя основания новой идеологии, власть еще не до конца была уверена в общественной реакции, и одновременное объявление о бегстве Наполеона с острова Эльба должно было несколько отвлечь подданных императора от польских дел и сгладить разнонаправленность сигналов, подаваемых монархом. Вместе с тем появление Наполеона в манифесте о присоединении Царства Польского автоматически превращало всю композицию из двусоставной (Россия – Польша) в систему из трех элементов. В последней был четко определенный враг (Наполеон), с которым и надлежит бороться двум братским народам. Иными словами, манифест фактически требовал признать поляков «своими», удалив их из категории «враг»[1294].

Иной была ситуация с объявлением о создании Царства Польского собственно в Польше. Манифест, распространенный здесь, был опубликован на русском и польском языках[1295], а не на французском и польском, как это делалось позднее. Последнее указывает на то, что форма обращения с жителями Царства не была детерминирована с самого начала. Напротив, первое время Александр находился в поиске подходящего формата и не решился сразу отказаться от русского языка. Впрочем, время, отведенное для сомнений такого рода, как отмечалось выше, было крайне недолгим.