Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Общим местом в историографии русско-польских отношений первой трети XIX в. стало указание на интерес, который проявляло русское общество этого периода к Польше, ее истории и культуре. Подробно описаны взаимоотношения Александра I и князя А. Чарторыйского, опубликована их многолетняя переписка[1279]. Множество работ посвящено контактам А. С. Пушкина и А. Мицкевича[1280], дружбе с поляками К. Ф. Рылеева и А. А. Бестужева (Марлинского)[1281], увлечению Польшей П. А. Вяземского. Большой интерес вызывает деятельность Ф. В. Булгарина[1282] и ее влияние на петербургское общество. Действительно, в первой трети столетия, особенно после 1815 г., Польша была исключительно популярна. Интерес активно поддерживался властями и перерос – в рамках дворянского сословия – во вполне системное явление. П. Глушковский замечает в отношении карьеры Ф. В. Булгарина, который был одним из самых заметных популяризаторов польской культуры в России того времени, что последний сумел найти баланс «между своими взглядами на Польшу и ее местом в Европе, с одной стороны, и литературно-коммерческими интересами, с другой…». При этом, как справедливо указывает исследователь, Булгарин «без сомнения… легко перестал бы писать о Польше, ее истории, литературе и культуре, если бы увидел, что эти темы не вызывают отклика у публики»[1283].

Феномен тотального увлечения Польшей оценивается в историографии исключительно в рамках развития культурных связей и проявления европейского влияния на Россию. При этом появление поляков – безотносительно к тому, идет ли речь о Петербурге или удаленном от политического центра сибирском городе, – интерпретируется, как правило, с позиции культуртрегерства[1284]. Такая модель восприятия, кроме того, зиждется на оценке политической ситуации, выстроенной в рамках дихотомии свобода/несвобода. Точкой отсчета, как правило, выбирается период правления Екатерины II и участие России в разделах Польши. За этим следует повествование о том, что польские земли в период царствования императрицы были объектом эксплуатации – с выкачиванием денежных, природных и людских ресурсов[1285]. В рамках таких рассуждений разразившееся вскоре восстание Т. Костюшко оказывается закономерным следствием репрессивной политики, а его подавление армией А. В. Суворова – проявлением тотальной жестокости со стороны империи. Ситуация конца 1820‐х – начала 1830‐х гг. становится в рамках этого конструкта малоотличимой от конца XVIII в.: убежденный консерватор Николай I, перенявший ненависть к полякам едва ли не от своей няньки, которая исповедовала откровенные полонофобские взгляды[1286], начинает политику репрессий (упоминаются нарушение конституции и суд над членами Патриотического общества), что приводит к неизбежному взрыву – Польскому восстанию 1830–1831 гг. За этим следует новый этап подавления и виктимизации. Единственным исключением считается царствование Александра I, мечтавшего о либеральном правлении для России и распространившего конституционные нормы на Царство Польское, сделав его таким образом своего рода экспериментальной площадкой. Как правило, после этого на первый план выходит повествование о внезапной смерти монарха, который не решился (или не успел) присоединить к Царству литовские земли и даровать России конституцию[1287].

Такие трактовки, появившиеся еще в период империи, укрепились в советской литературе, особенно после Второй мировой войны, в период создания советского блока и разворачивания пропагандистского концепта совместной борьбы российского и польского народов против царизма в XIX в. и фашизма в XX в. При этом система была направлена на выведение из интерпретационного поля альтернативных общественных реакций в связи с разворачиванием александровской политики в Царстве Польском[1288].

Отметим, что классический взгляд на систему отношений России и Польши отправлял в зону умолчания событие, которое сложно вписывалось в дихотомию образов жертвы и палача, – войну 1812 г. Польские легионы Наполеона и войска Юзефа Понятовского, стоящие на Бородинском поле под Москвой, как правило, оказывались помещены в «слепую зону». Историки, даже специалисты по военной истории, либо, как будет показано дальше, не упоминали эти факты, либо говорили о них с отстраненностью и известной долей безоценочности. Между тем, если перенести русско-польское противостояние 1812–1814 гг. в центр интерпретационной модели, имея при этом в виду то колоссальное влияние, которое оказала Отечественная война 1812 г. на российское общество, можно обнаружить совершенно иной круг исследовательских вопросов применительно к событиям 1810–1820‐х гг. Главным из них, на наш взгляд, может стать анализ механики замещения, в рамках которой вчерашний враг перекодировался в участника славянского товарищества или содружества.