Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Очевидно, что этот документ – ключевой для понимания того, как формировались риторические, а затем на их основании и ментальные структуры. Александр I легитимизировал и укрепил образ поляка-жертвы (само слово «жертва» прозвучало в манифесте несколько раз), человека, принадлежащего к нации, претерпевающей бесчисленные несчастья. Вероятно, после восстания 1830–1831 гг. этот образ прочно вошел в сознание части русского общества. Один из современников, оставивший воспоминания о 1830‐х гг., отметил, что «в то время каждый поляк был украшен двойным золотым венцом (ореолом): воинской доблести и несчастия»[1302].

В манифесте о создании Царства Польского 1815 г. Александр I, впрочем, смог сформулировать и еще один аспект этого романтизированного образа поляка – свободу последнего от обязательств лояльности. Документ объявлял, что у поляков есть долг, приверженность которому делала относительными другие договоренности и клятвы: «Нам приятно всегда было воздавать прямую цену благородству ваших чувствований и неослабным усилиям, устремляемым единственно на восстановление вашего отечества, вами превыше всех благ чтимого»[1303]. Существенно, что император артикулировал эти позиции непосредственно перед присягой, которую должны были принести жители Царства Польского. Таким образом, на уровне официальной риторики обязательства, которые поляки должны были взять на себя, заранее ставились под сомнение, а задевающий дворянскую честь вопрос о клятвопреступлении объявлялся несущественным.

Высказывая идеи такого рода, Александр I копировал существующие польские трактовки и интерпретационные модели. Показательна история с уходом в отставку в августе 1812 г. А. Чарторыйского. В это время князь писал императору, что будет вынужден «вступить в польскую конфедерацию», то есть перейти на сторону врага, ведущего войну с Российской империей. Это решение Чарторыйский мотивировал следующим образом: «…я признаю себя поляком и тем заявляю, что не отделяюсь от союза, в котором единственно слилась вся нация. Мне невозможно будет сделать подобного заявления… Поляка, конечно, никто не может заставить… жертвовать собой для русского правительства, которое было главным виновником несчастий и разрушения его родины»[1304].

Впоследствии обращение ко все искупающему польскому патриотическому чувству (по выражению одного из современников, «я русский подданный, но с ног до головы поляк»[1305]) репродуцировалось на самых разных уровнях. Так, известен разговор между Ф. В. Булгариным и великим князем Константином Павловичем, во время которого первому пришлось объясняться, почему он нарушил присягу, данную российскому императору. Булгарин, как известно, вступил в наполеоновскую армию и активно участвовал в Русской кампании[1306]. Это не помешало ему стать после войны одним из самых успешных издателей и писателей в России. Объясняя свои действия великому князю, Булгарин сообщил, что в 1812 г. у него не было выбора, поскольку он должен был выполнить долг перед своим польским отечеством[1307]. Схожим образом мотивировали совершение клятвопреступлений и участники первого Польского восстания[1308].

Что касается риторики единения народов России и Польши, то она звучала в Варшаве и позже. Так, в известной речи Александра I на открытии польского сейма 1818 г. одним из основных аргументов стал призыв к братству. Монарх обращался к этой категории несколько раз: он говорил о том, что Россия «простерла… братские объятья» к Польше, и призывал вознести благодарение Богу, который «связует народы братскими узами и ниспосылает на них дары любви и мира»[1309]. Вместе с тем в логике выстраивания новой иерархии и указания на подготовленность Польши (и неподготовленность России) к конституционному правлению призывы такого рода могли быть прочитаны как адресованные в первую очередь российским подданным императора. Иными словами, соотносить свои действия с логикой братства народов было для России обязательным, а для Польши – лишь рекомендованным.

Интересно, что в этой речи Александра I фигурой, воплотившей в себе образ русско-польского братства, стал его брат и на тот момент наследник престола великий князь Константин Павлович. Александр I рекомендовал полякам брата как «неразлучнаго сотрудника от самой юности», которого император оставлял в Варшаве вместо себя. Иными словами, цесаревич должен был стать связующим звеном между «братскими народами»[1310]. Из-за непопулярности великого князя в Польше этот образ впоследствии использовался редко.