Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Интересно, что всего за год до этого позиция Александра I в отношении Понятовского была радикально иной. Когда представитель Варшавского муниципалитета представил императору через генерал-губернатора В. С. Ланского прошение о захоронении останков наполеоновского маршала, монарх ответил резким отказом[1318]. При этом он сопроводил свое решение рассуждениями о том, что похороны Юзефа Понятовского в Польше станут неподходящей демонстрацией почестей тому, кто был источником зла для Польши и принес своей родине лишь бедствия и разрушения[1319]. Реакция Александра I не удивительна, особенно если иметь в виду, что речь идет о декабре 1813 г. – времени, когда русские войска еще не вошли в Париж. Открыто осуществлять разворот в сторону Польши в разгар войны император, конечно, не планировал. Однако полгода спустя, в мае 1814 г., Александр позволил перенести тело Понятовского в Польшу[1320]. За этим последовала активная промоутация образа наполеоновского маршала – начиная от многочисленных богослужений, устраиваемых в его честь, до инициативы установить Понятовскому памятник в Варшаве[1321].

В современной польской исследовательской литературе высказывается мнение, что культ Юзефа Понятовского, равно как и культ Тадеуша Костюшко, является изобретением императора Александра I, сформировавшего основу польского пантеона героев[1322]. С этим можно согласиться. Примечательно, что именно в александровский период останки Т. Костюшко и Ю. Понятовского были перенесены в Краков и перезахоронены в одной крипте Вавельского замка в Кракове. Установка на чествование польской храбрости, укрепившись в сознании русских современников, стала основой – едва ли не самой важной – для формирования нарратива братства.

Однако как настойчивый александровский повтор словосочетания «поляк-храбрец» мог превратить для русского общества поляка-врага в поляка-брата? Вероятно, речь шла сразу о нескольких аспектах. Прежде всего задействованным оказался дискурс войны, в который была погружена общественно-политическая жизнь России того времени, с невероятным статусом генералов – победителей Наполеона, уверенностью в их не только военных, но и административных талантах, их узнаваемостью в свете, причем не только петербургском или московском. Ментальные установки русского дворянского сознания эпохи – с культом личной доблести, представлениями о чести и уважении к тем, кто исповедовал схожие принципы, – оказались вполне восприимчивыми для перекодировок подобного рода: храброму врагу нужно было отдать должное, признавая его доблесть. Казалось бы, в этом не было ничего необычного, ничего, что могло бы изменить всю систему координат. Однако за разговором о храбрости шли рассуждения о том, что храбрецы просто выбрали в войне не ту сторону и если воззвать к их подлинной сущности и вспомнить о славянском единстве, то новый союз будет нерушим[1323]. Это и позволяло объявить храбрых поляков и храбрых русских друзьями и братьями.

Судя по сохранившимся источникам, Варшава середины 1810‐х гг. стала местом братаний и многочисленных совместных пиров. Приближенный великого князя Константина Павловича адмирал П. А. Колзаков так описывал в своих воспоминаниях положение дел в столице Царства Польского в этот период: «Не запомню эпохи более счастливой в моей жизни, как мое пребывание в Варшаве… Заликовала Варшава, и загремела музыкою и увеселениями. Никогда еще не было выпито столько вина, как в эту эпоху. Чтобы дать понятие, до чего доходило своеволие и дух тогдашнего времени приведу здесь анекдот… о проведенном… кануне 1815 года в Варшаве, на большом пиру у генерала от кавалерии барона Меллера-Закомельского. Все, что было знатнейшего в Варшаве из числа русских и польских служащих, все было на этом торжестве. За обедом русские братались с поляками в неоднократных тостах; музыка гремела при оглушительных криках ура; предложен был, наконец, последний тост за дружеское соединение славянских братий, принесен был громадный старинный серебряный кубок, в который влилось за раз две бутылки шампанскаго; все гости должны были пить, по очереди, из этого кубка и осушить его до дна… Около полуночи приготовлено было около 60 саней; в эти сани стали рассаживать, по одиночке, большую часть гостей, едва державшихся на ногах, к каждому из них сажали по музыканту… Во главе этой дикой процессии везли в санях огромный транспарант, на котором крупными цифрами изображен был, в венке, 1815 год»[1324]. Об этих пирах и праздниках – мероприятие у Меллера-Закомельского было, конечно, не единственным – активно писала польская пресса, осмысляя их в категориях родства двух народов, проявления любви к монарху, а также выражения благодарности и обещания верности[1325].