Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Выстраивание в России проекта исторической памяти о Смутном времени шло параллельно разворачиванию мемориальных практик в Польше, при этом русская и польская версии выступали как конкурирующие. Самый ранний этап осмысления Москвой произошедших событий и, что более важно, поиск форм их презентации остаются пока малоизученными. Вместе с тем в литературе, посвященной этому периоду, можно обнаружить некоторые отсылки к происходящим процессам. Так, И. Е. Забелин в «Домашнем быте русских царей» указывает, что специально для встречи очередного польского посольства в 1678 г. в Святых сенях перед Грановитой палатой (тронным залом русских царей в Московском Кремле) поновляли роспись «Видение царя Константина о кресте»[1516]. Изображение Константина в Святых сенях, располагавшееся напротив входа с Красного крыльца, первым попадало в поле зрения всех направлявшихся на аудиенцию к русскому царю и было призвано символически постулировать неотвратимость победы православного монарха. Очевидно, речь шла о стремлении представить роспись в наилучшем виде во время предстоящего визита католиков-поляков.

Существенную часть ранних мемориальных практик составляла, как представляется, борьба с польской версией событий начала XVII в. Первые Романовы прямо стремились к уничтожению или по крайней мере изменению антимосковской топографии Варшавы. Так, в 1635 г. родоначальник династии Романовых царь Михаил Федорович добился передачи Москве останков покойных братьев Шуйских, в том числе и царя Василия[1517]. Интересно, что согласие польской стороны на возвращение останков сопровождалось следующими словами, адресованными русским послам: «А толко б де был Жигмонт (Сигизмунд. – Прим. авт.) король, и он бы никак тела царя Василья не отдал, хотя бы ему полаты золота насыпали, и он бы кости одной не отдал»[1518].

Свергнутого царя перезахоронили (уже во второй раз) в Архангельском соборе Московского Кремля – некрополе Рюриковичей и Романовых. В пышном церемониале прощания принял участие сам царь, а на могильном памятнике Шуйского появилась эпитафия, описывавшая жизнь и смерть в изгнании и возвращение тела в Москву[1519]. Идея преемственности династической власти Рюриковичей и Романовых имела для Михаила Федоровича колоссальное значение, а о сложных отношениях при жизни между Василием Шуйским и отцом нового царя – патриархом Филаретом, бывшим долгое время фактическим соправителем первого Романова[1520], – старались не вспоминать.

Впоследствии Михаил Федорович благоволил единственному выжившему и вернувшемуся из польского плена Шуйскому – Ивану[1521], который по возвращении начал управлять Московским судным приказом, женился на дочери боярина В. Т. Долгорукова, укрепив таким образом свое положение при дворе[1522], и стал одним из крупнейших землевладельцев в стране[1523].

Не менее активен в отношении польской версии Смуты был и следующий российский монарх – царь Алексей Михайлович, потребовавший от Польши во второй половине 1640‐х гг. отдать упоминавшуюся выше мраморную плиту с надписью об унижении Шуйских. Переговоры прошли успешно, и плита была доставлена в Москву[1524]. В литературе существует также указание, что Романовы просили решить вопрос о «снятии», то есть уничтожении, Московской часовни»[1525].

Не изменилось отношение к польской версии столкновений начала XVII в. и с появлением на престоле Петра I. До заключения с польским королем Августом II антишведского союза правительство молодого царя не забывало историю Смуты и претензии польских королей на московский престол. В 1696 г. русский резидент в Варшаве А. В. Никитин, получив информацию о взятии Азова, потребовал в своей речи перед Сенатом не использовать в официальных бумагах наименование польских королей как властителей Киева и Смоленска[1526]. Некоторым фоном проходит история Смуты и через материалы путешествия по Европе в 1697–1699 гг. П. А. Толстого, который, осмотрев Варшавский замок, не зафиксировал какого-либо особого оформления представительских помещений[1527], однако заметил колонну Сигизмунда, приняв ее за монумент Владиславу. В своем описании он указал: «У ворот вышеписаннаго замку зделан столб зело высокой, из одного камени вытесан. На том столбе поставлена персона Владислава, бывшаго древле короля полскаго, вылита из меди и вызолочена, имея в левой руке крест, а в правой руке обнаженный держит меч»[1528].