Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

Император Николай, инициировавший дискуссию в 1826 г., вскоре осознал, что вступает на зыбкую почву, и, не отказываясь принципиально от реализации александровского установления, начал затягивать обсуждение вопроса. Три года спустя, в январе 1829 г., император прямо называл будущую церемонию «видимостью коронации», указывая, что «корона не существует», а без «подобия коронации… можно было бы обойтись»[262]. Предлагаемая им Константину альтернатива заключалась в том, чтобы надеть польскую корону при пересечении границы с Царством Польским и носить венец все время пребывания в Польше, «но не короноваться»[263].

Великий князь Константин Павлович, не проявивший в 1826 г. никакого серьезного интереса к вопросу брата о коронации[264], к весне 1829 г. был совершенно захвачен идеей проведения церемонии. Он писал Николаю I многочисленные письма, обсуждая то один, то другой аспект церемонии. При этом, в полном соответствии с логикой развития отношений между братьями, предложения великого князя шли вразрез с идеями императора и, напротив, совпадали с польскими интересами, направленными на обретение все большей политической субъектности. Усиливая давление на императора, великий князь со временем все чаще обращался к своему главному аргументу – особости Царства. По мнению Константина Павловича, Польша представляла собой территорию, которая была не инкорпорирована, а лишь объединена с Российской империей, а значит, речь шла о фактической унии[265]. Великий князь настаивал, что вести себя на этих землях Романовы должны исключительным (по отношению ко всем остальным территориям империи) образом.

Н. Н. Новосильцев, являвшийся с 1821 г. советником наместника в Царстве Польском, а затем попечителем Виленского университета и Виленского учебного округа, был наделен большой властью в регионе. С годами он оценивал российскую политику в Польше и общественные настроения в Царстве все более критически[266] и, вероятно, был солидарен с императором в понимании сложности всей ситуации. Отношения Новосильцева и великого князя Константина Павловича во второй половине 1820‐х гг. носили сложный, а порой и конфликтный характер. Они все более расходились в своих взглядах на судьбу польских земель в составе Российской империи: Константин открыто лоббировал польские интересы, а Новосильцев выступал за интеграцию этой территории, а также ограничение привилегий политического и экономического характера[267]. В дискуссии о коронации последний был вынужден балансировать между монаршей волей и интересами своего патрона, предлагая в иных случаях варианты, которые не устраивали ни одного из братьев. Ему же принадлежала идея не торопиться с коронацией, а отложить ее до празднования годовщины создания Царства Польского в 1830 г.[268] Это предложение, между прочим, представляло собой редкую, совершенно нехарактерную для основной линии дискуссии попытку инициировать обсуждение того, как следует позиционировать предстоящую церемонию собственно в России.

Переписка Николая и Константина в 1826–1829 гг. демонстрирует, что после московской коронации император начал противиться идее проведения церемонии в Варшаве. Не последнюю роль здесь сыграли его эмоциональные реакции. Николай фактически оказался в позиции грибоедовского Чацкого – человека, у которого «ум с сердцем не в ладу».

Глубокая религиозность императора, его убеждение, что власть дарована ему богом, и уже свершившееся в Москве сакральное действо венчания на царство делали саму идею некой повторной коронации, да еще и в католической Польше, плохо представимой[269]. Само слово «коронация», от которого было невозможно избавиться, и бесчисленные коннотации, которые оно вызывало, тяготили и тревожили монарха. В своих письмах к брату он переходил от заявлений, что формально свободен от обязательств[270], и указаний на абсолют монаршей воли[271] к описанию собственного эмоционального состояния в связи с коронацией. Чаще всего, однако, император обращался к категориям «честь» и «долг». Причем последнее не интерпретировалось непременно как долг памяти Александру I и его установлениям в польских землях. Речь шла скорее об обязательствах перед подданными в Царстве Польском. В одном из откровенных писем брату относительно невозможности присоединения Литвы к Царству Польскому Николай I писал о своем нежелании «создавать недовольных» в Польше, обманывая жителей «неосуществлением надежды», и заключал письмо рассуждением о поляках: «…честный человек среди них самих отдаст мне справедливость, сказав: я ненавижу его, потому что он не исполняет моих желаний, но я уважаю его, потому что он нас не обманывает»[272]. Рассуждения Николая о ненависти и уважении многое объясняют в том, как именно император видел суть отношений между двумя нациями. Достижимым максимумом ему представлялось состояние, сопоставимое с отношением к достойному врагу на поле боя.