Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

В целом ряде польских текстов коронация предстает как событие, не вызвавшее бурного ликования, нелепое или являющееся зловещим предзнаменованием. Так, И. Лелевель отмечал, что церемония вызывала у жителей Варшавы множество чувств, однако радовавшихся, «наверное, было немного»[801], а Ю. Немцевич характеризовал отношение Царства Польского ко всему происходящему как безучастное – все были «спокойны, грустны и тихи»[802]. «Холодной» называл реакцию поляков на коронацию и Х. Голежевский[803]. Генерал И. Прондзинский, в свою очередь, именовал коронацию «странной»: «Казалось, что ее никто не принимает за правду, за святой, почитаемый, национальный обряд, но скорее за пародию коронации. Польский король короновался в Варшаве… императорской Короной»[804]. Многие тексты трактуют церемонию как своего рода «комедию» или часть николаевского плана по уничтожению Польши легальными способами[805]. При этом, говоря о фальшивом характере церемонии или подчеркивая нелепость всего происходящего, современники главным образом указывали на тот факт, что награды за участие в церемонии были розданы полякам, демонстрировавшим по отношению к Николаю подчеркнутую лояльность[806].

Вместе с тем в этом же типе источников, а зачастую в тех же самых текстах можно найти оценки совершенно другого рода. Многие писали о надеждах, которые связывали с церемонией поляки, на страницах дневников фиксировались яркие впечатления или даже восторг, произведенный действом. Так, Ю. Красинский и упоминавшаяся Н. Кицка описали период ожидания коронации как время пробуждения надежды «дышать свободным воздухом» и увидеть «зарю» лучшего будущего[807]. Церемония и последующие торжества, по мнению мемуаристов, «захватили всех»[808]. Поляк Михаил Чайковский в своих «Записках» отмечал, что Николай I во время коронации произвел на него сильнейшее впечатление, заставив рассуждать: «Отчего поляки не группируются вокруг него и своим послушанием добровольно не снискивают его расположения, его любви? Лучше бы им было!»[809] Сохранились и многочисленные стихи в честь коронации Николая I[810].

Оценки церемонии польской стороной с течением времени, без сомнения, менялись. В значительной мере восприятие события как зловещего предсказания было предопределено произошедшим вскоре восстанием. Свою роль сыграла и польская литература этого периода, в частности «Кордиан» Ю. Словацкого и «Дзяды» А. Мицкевича, вошедшие впоследствии в национальный канон[811]. Не приходится, однако, сомневаться, что первоначальное впечатление было позитивным.

Отношение свиты Николая и – шире – русского общества к коронации в Варшаве реконструировать сложнее. Как уже говорилось, проведение церемонии не нашло широкого отражения в источниках личного происхождения, в ретроспективе же оно «потерялось» между двумя эмоционально значимыми событиями – Конституционной хартией 1815 г. и восстанием 1830–1831 гг., не говоря о том, что в России статус церемонии не получил серьезного разъяснения.

Примечательно, что даже в тех случаях, когда план проведения коронации или само действо все же оказывались в поле зрения того или иного высокого чиновника или военного, это, как кажется, не вызывало интереса или потребности обсудить коронацию. Дневник дипломата П. Г. Дивова помогает точнее понять и контекст происходящего. Служивший в тот момент управляющим Министерством иностранных дел, Дивов фиксирует в своих записках: «21‐го мая Император короновался в Варшаве. Он коронуется сам, возлагая корону на свою голову»[812]. Однако сразу за этой сухой фразой следуют новости с театра военных действий Русско-турецкой войны: 4 июня – известие о том, что султан освободил находившихся в плену 6 офицеров и 120 солдат, 13 июня – информация о молебствии в Казанском соборе по случаю победы графа Дибича и т. д.[813] Казалось бы, Петербург был занят войной, известия с полей сражения занимали главные полосы газет и мысли современников. Можно было бы предположить, что о других новостях рассуждать было некогда и неинтересно. Такое прагматическое объяснение, однако, едва ли будет верным.