Последний польский король. Коронация Николая I в Варшаве в 1829 г. и память о русско-польских войнах XVII – начала XIX в.

В этих текстах Александр представал монархом великим[850] и обожаемым Европой[851] победителем[852], подобным Солнцу и Луне[853]. Он именовался отцом[854] и спасителем Польши[855]. Его милосердие и доброта[856], по мнению авторов этих текстов, «вернули полякам родину»[857], подняли их «из могилы»[858] и наконец позволили обрести утраченное счастье[859]. Один из сочинителей, вспоминая наполеоновские походы и повторяя формулировки министра Т. Мостовского на сейме 1818 г., писал, что Александр I «удивил весь мир», поскольку «не наказал побежденных»[860]. Соотечественников авторы таких текстов описывали в категориях благородства духа, как людей «всегда верных и честных»[861], испытывающих к монарху – безотносительно к тому, о каких благодеяниях шла речь (от восстановления утраченной государственности до полученных свобод, привилегий и торговых выгод), – подлинную и бесконечную благодарность[862].

Плач по скончавшемуся Александру был одновременно и обращением к Николаю, а разговор о благодарности – своего рода обещанием новому монарху, который осмыслялся в категориях патернализма по отношению к полякам и преемственности политики брата на западных территориях империи[863]. Объявление о коронации 1829 г. реактуализировало в официальной риторике Царства Польского апелляции к идее «благодарности» – в обращенных к Николаю лоялистских речах звучали клятвы «любить и быть верными» и декларации о том, что «поляки помнят благодеяния»[864].

Последующие события и оценки восстания 1830–1831 гг. демонстрируют, что император Николай I не воспринял аффектированный язык, на котором польская элита говорила о своей лояльности, как ритуальную речь. Напротив, обещания быть благодарными были интерпретированы как своего рода контрактные обязательства.

Окончание периода мирного сосуществования разрушило саму основу ожиданий Николая и политической элиты империи. Оценка действий поляков периода восстания 1830–1831 гг. в значительной мере выстраивалась вокруг указания на их неблагодарность. Именно о ней говорил польскому депутату Валицкому бежавший из Варшавы великий князь Константин Павлович: «Я не могу глубоко не чувствовать неблагодарности… батальонов, которые пользовались моим расположением; они доказали мне, что благодарность – слово, лишенное смысла»[865]. О «неискоренимой неблагодарности» поляков рассуждал и А. Х. Бенкендорф[866], утверждавший, что правительственная «слепота» в отношении умонастроений в Польше прямо связана с верой в благодарность поляков за оказанные благодеяния[867]. Глава Третьего отделения прямо объявил Ф. Вылежинскому, одному из польских парламентеров, направленных повстанцами в Петербург, что «русские войска будут драться с ожесточением, так как вся Россия оскорблена этой революцией и негодует на неблагодарность польского народа»[868]. И. Ф. Паскевич, обратившись к полякам сразу после подавления восстания 1830–1831 гг., корил жителей Царства за то, что последние забыли «долг присяги и благодарности за все благодеяния, оказанные Царству… императором Александром I»[869]. Эта риторика, очевидно, обрела со временем форму нарратива.

При начале восстания император Николай I заявлял: «…прошла пора великодушия; неблагодарность поляков сделала его невозможным, и на будущее время во всех сделках, касающихся Польши, все должно быть подчинено истинным интересам России», которая не стремится «владеть страною, неблагодарность которой была столь очевидна»[870]. Позднее монарх повторял сентенцию о польской неблагодарности многократно как в частной переписке, так и в публичном пространстве. Так, благодаря И. Ф. Паскевича за подавление восстания, император, например, иронично заявил, что будет хранить знамена и Конституционную хартию «в Оружейной палате, как памятник великодушия нашего Александра I и польской благодарности»[871].