Последний полустанок

— Приказано отснять окошки, я и отснял, — оправдывался Аскольдик.

— Но приказание выполнено неточно.

— Я проявил творческую инициативу, — насмешливо процедил Аскольдик.

— Бросьте вы меня дурачить, товарищ Семенюк! Ваша «творческая инициатива» определяется словом «наплевать».

Больше разговаривать не о чем. Действительно, Аскольдику на все наплевать. Но почему это так волнует Набатникова? Он подробно рассказал следователю о своем разговоре с Семенюком.

— У меня нет никаких сомнений, что Семенюку было совершенно безразлично, какие фотографировать окошки, — в заключение сказал Афанасий Гаврилович.

Но сердце почему-то неспокойно.

Этого было слишком мало, чтобы отложить полет, до которого оставались уже не дни, а часы.

* * *

Часы томительные, тягучие. Поярков места не находил. Ну сколько раз можно осматривать «Унион», проверять управление, оборудование? Сколько раз изучать расчеты траектории? Да и кроме того, все это было сделано давным-давно настоящими знатоками своего дела, которым Поярков верил безоговорочно. А Набатников? А Дерябин? Разве в этих делах они меньше понимают, чем конструктор?

День клонился к вечеру. И если бы мальчик типа Аскольдика до конца прочитал книгу в надежде найти в ней нечто «волнительное» — любят они это словечко, — то метал бы громы и молнии, писал бы в редакцию, что автор снизил тему, что не знает он «правды жизни», если накануне полета в космос некий Поярков, которому выпало это счастье, вдруг прогуливается с какой-то малозаметной девицей. Разве об этом он должен думать перед ответственнейшим испытанием?

Аскольдиков, конечно, у нас достаточно, но людей, по духу близких Пояркову или Нюре Мингалевой, в тысячи тысяч раз больше. И автор, как и Димка Багрецов, от души хочет им счастья. А кроме того, в жизни человека настоящая большая любовь значит не меньше космического полета, и все это неотделимо друг от друга. Вот почему Поярков с нетерпением ждал того часа, когда можно постучаться в комнату Нюры и вызвать ее на прогулку. Теперь он знал, что говорить.

Ни от кого не таясь, Поярков взял Нюру под руку и вышел из ворот института. Где-то за снежной вершиной догорало небо. Поярков сказал, что ночью должен улететь на контрольный пункт, и сразу же замолчал. Молчали долго. Слышался лишь размеренный точный шаг.

— Вы меня любите? — неожиданно спросил Поярков. — Я знаю, вы не солжете.

Нюра молчала.

И это молчание было столь красноречивым, что у Пояркова остановилось дыхание. Он поднял ее, маленькую, легкую, и, раскачивая на руках, что-то шептал, низко наклонившись к лицу.

Нюра хотела освободиться — все это случилось так неожиданно!.. Было и радостно, и немного стыдно. Она оправдывалась.

— Я просила узнать… Ведь когда-то…

— Не обижай меня, — говорил Серафим Михайлович, целуя ее. — Ничего не хочу знать. Ничего.

Потом они сидели на скамейке, где любил отдыхать Набатников, где когда-то Димка на расстоянии метра друг от друга сиживал с Риммой. Казалось, вот оно пришло, долгожданное счастье, но в душе росла тревога. Поярков проклинал себя, что не сумел сдержаться, что все это случилось накануне самого рискованного в мире опыта, и если он не вернется, то заставит Нюру еще больше страдать.

Она же, чувствуя что-то напряженное, неладное, выспрашивала. И дело здесь не в мистике, телепатии и народных приметах, что, мол, сердце вещун. Тут совсем другое. Сдержанность чувств, великолепное качество в жизни, дается не каждому. Иной хоть и знает, что для общей пользы нужно солгать, но, когда это сделает, вдруг заалеет как маков цвет. Так было и с Поярковым. Он не лгал, а просто уводил разговор в сторону.

— Но почему нельзя было днем улететь? — допытывалась Нюра. — Почему ночью?

— Некогда.

— Нашли же время для меня?

Глядя на мерцающую многоцветную звездочку, самую яркую на всем небосклоне, Нюра, как бы вспомнив о чем-то, спросила:

— Вы будете отсюда далеко?

— Далеко, — чуть слышно ответил Поярков.

— Пусть не покажется это вам смешным, но я прошу: посмотрите на ту звездочку. — Нюра подняла к ней голову. — Завтра в это же время я тоже буду смотреть на нее и думать о вас.

Прищурив глаза, Поярков заметил, что от дальней звездочки тянется к нему тонкий, как алмазная нить, сияющий лучик. Это первая линия связи, которую изобрели влюбленные. Тайным шифром, неслышимым и невидимым, поверяют они друг другу мысли и чувства… Наивная игра, но сейчас ее предлагает любимая.

— Обещаете? — спросила она, обняла его голову, прижала к груди.

И тут случилось самое непонятное, самое волнующее в жизни Пояркова. Он услышал, как бьется сердце любимой. Он слышал его размеренный стук, потом быстрые неуверенные толчки, замирание и вновь властные удары — тук-тук-тук. Он понимал ее волнение, и сердце его отвечало тем же. Оно живет! Оно твое!