Последний полустанок

Он только что вошел в комнату. В Москве утвердили план испытаний «Униона», причем посоветовали это дело не откладывать.

— Нет, товарищ директор, — улыбаясь в усы, возразил Дерябин. — Мы говорим о чистом воздухе вообще.

Поярков придвинул Набатникову легкий металлический стул.

— Посидите с нами минутку. Я не могу понять, как в нашей среде иной раз создается такая тяжелая атмосфера, что уже думаешь о кислородной подушке. Конец твой пришел.

— Сквозняки надо почаще устраивать. — Афанасий Гаврилович откинулся на спинку стула и спросил: — А что по этому поводу думает Марк Миронович?

— В нашем институте надо постоянно держать открытыми окна и двери. И не только для проветривания, а чтобы все видели, какой чепухой мы там занимаемся. Но, к сожалению, у нас для всех даже никчемных ученых создан щадящий режим.

Серафим Михайлович с шумом отодвинул стул и встал, облокотившись на пульт:

— Наивнейший вы человек, Марк Миронович. Вы думаете, что сразу определишь, чепуха это или чистая наука? Ведь на этом прожженные дельцы жизнь свою строят. Даже в технике, где все, как говорится, на виду, такого можно туману напустить, что и дороги не найдешь.

Набатников привлек к себе Серафима Михайловича и усадил рядом.

— Да не туман это был. Успокойся. Простая дымовая шашка. Так сказать, местного значения.

— Местного? — резко переспросил Поярков. — Но если именно в этом месте вся моя жизнь, мысли, работа? А кроме того, дым едкий, он проникает всюду. Вы помните, как-то давно меня попросили написать брошюрку о новых типах летательных аппаратов? Согласился сдуру и по неопытности не застраховался: не прикрылся видными именами. Знаете, как это у нас делается во многих популярных книжках: приношу, мол, глубокую благодарность за помощь в работе над книгой академику такому-то, члену-корреспонденту, доктору, кандидату… В общем, поминание за здравие согласно званию. Другую ошибку сделал, кого-то там позабыл, кого-то не в том месте упомянул. Кто-то обиделся, кто-то заметил недооценку чьей-то роли в развитии современной авиации, обратил внимание на поспешные суждения насчет конвертоплана и еще какой-то новой конструкции. А главное, почему автор не сказал о будущем новых материалов? Хлоп, и по поводу моей несчастной брошюрки появляется разносная статья. Автор перечислил все ее грехи и в заключение обвинил меня в скудости воображения. Он возмущается: как это можно в эпоху завоевания космических пространств писать о турбовинтовых самолетах, о каких-то дирижаблях, когда все мысли человечества находятся далеко за пределами солнечной системы? Статья, конечно, спекулятивная, но автор выразил свое мнение, и это его право. Однако дело не в статье, а в ее последствиях. Засуетились мелкие перестраховщики, и разные беды посыпались на мою голову. Из научного журнала возвратили уже принятую к печати работу, сослались на отсутствие места. Потом я получил письмо, что мой доклад в научном обществе переносится на осень.

— Совпадение, — успокоил Набатников. — Это уже твоя мнительность, Серафим.

— Мнительность? Хорошо. Чем же тогда объяснить, что на открытом партийном собрании какой-то аспирант, всю жизнь состоявший холуем у академика, потребовал обсудить выступление общественности по поводу антинаучной брошюры инженера Пояркова и поставить вопрос о его пребывании на посту руководителя конструкторской группы? Мнительность? Даже товарищ Медоваров, как известно, не числящийся в первых гениях человечества, размахивал этой статьей и упрекал в том, что я не сделал для себя выводов из выступлений общественности. До коих же пор всякие пошляки будут этим пользоваться: «Общественность осудила». А?

— Вот тебе, Борис, еще один пример спекуляции, — напомнил Набатников. — Тут и доказательств не требуется.

Видно было, что все пережитое волновало Пояркова. Врач уже с укоризной посматривал на Дерябина: ведь он начал этот разговор. Поярков не спал несколько ночей, возбужден, измотан.

— Но в конце концов правда восторжествовала, — успокоительно напомнил Борис Захарович. — Все обошлось.

Поярков нервно закурил и, потрясая спичечной коробкой, заговорил вновь:

— Дорогой Борис Захарович. Я не мечтатель, не фантазер. Но думаю я как о несбыточном, что настанет время, когда нам, людям, что-то умеющим создавать в технике, науке, искусстве, придется испытывать лишь муки творения. Я хочу, чтобы с каждым годом нам было все труднее и труднее, но труднее за чертежной доской, в лаборатории, за письменным столом. Нам государство все дало, только работай. Мы же теряем силы на преодоление всяких искусственных препятствий: на борьбу с завистниками, карьеристами, спекулянтами. Я же знаю по себе. Просидишь весь день над чертежами — чувствуешь себя прекрасно, а поговоришь с Толь Толичем, как это было перед отправкой «Униона», — прямо хоть «Скорую помощь» вызывай.