Последний пожар

Чёрная податливая земля легко берётся на лопату, удобно укладывается у стены под самые окна. Сколько же осеней она бросает эту землю, утепляя избушку и дом, в котором никто не живёт. Верила, что вернётся Илья, возьмёт на руки дочь, которая родилась без него. Шли год за годом, росла Шурочка. Старился дом. Не вернулся.

Была весна. Шла война. Вызвал её председатель и сказал:

– Будешь кашеварить. О тебе говорят… Сейчас главное, честность. Время такое. – Словно продолжая тот дальний разговор с одноруким председателем Фёдором Панкратовичем, Прасковья Семёновна Ломакина прошептала:

– Нет, председатель, Федя, совсем нет, честность для меня в любое время – главное.

Варила тогда гороховый суп, гороховую кашу, гороховый кисель. Посевную вытянули на царе – горохе. – Невесело шутили женщины, пахавшие и сеявшие тогда колхозные поля. Даже сейчас, спустя сорок лет, ощущает запах разварившегося гороха, смешанного с дымом горящей в печке полыни, которой она топила кухню. Эти запахи приходят к ней и становятся подчас такими явственными, что кажется, в печи стоит чугун с гороховой кашей.

Разбрызгивая, свежую грязь, проходят по улице редкие автомашины. Моторы гудят тяжело, ей кажется, что автомобили напрягают невидимые мускулы, когда преодолевают очередной ухаб. И в колхозе уборка закончилась с перевыполнением государственных планов и заданий, взятых обязательств по сдаче зерна в далёкие закрома Родины. Об этом старушка узнала, слушая передачу районного радио. Раньше на каждой улице был колхоз. Восемь их организовали. Самарский колхоз назывался имени Чапаева. Просторную улицу построили заселенцы из Самарской губернии. Пришло время и стали называть улицу Октябрьской, словно название «Самарская» чем-то хуже, не достойней что ли. Колхозики слили в один. Теперь он называется «Алтай».

Сейчас что не работать, всё машинами. И заработки не сровнять с нашими. За палочки трудились день – деньской. Припоминает Прасковья Семёновна свои молодые годочки. Улетели они. Остались радикулит, ревматизм да пенсия в 32 рубля 72 копейки. Говорила почтальонка, что скоро прибавят, до сорока рублей дотянется пенсия. Зачем ей много, хватает на хлеб. Пока есть силы, за курицами и утками ходит. Телят выращивала до прошлого года. Шурочка запретила, сказав, что мяса ей купят, а бегать за животными, которые, идя из стада, пытаются пройти мимо калитки и погулять по чужим дворам, забрести в сквер, что разбили на месте старого кладбища, ей уже не по возрасту тяжко.

Скрежетнул под лопатой кусок шлака, хрустнул корешок. Черёмуху спилили лет восемь назад, засохла. Привёз прутик однажды Илья из бора, когда ездил за сосновой колючкой и шишками для растопки кизяков. Вот и выросло в палисаднике ветвистое деревце. Исходили терпким ароматом весной белокипенные цветущие ветви, радовало осенью чёрными сочными ягодками. И дерево устало жить, – вздохнула старая женщина, вытирая концом платка слезящиеся от пронзительного ветерка выцветшие от жизни, когда-то голубые глаза.

Белое бескрайнее строгое поле. Оно развернулось перед глазами, выплыв из дальнего уголка услужливой памяти Прасковьи Семёновны эдаким волшебным ковром. Шла осень победного года. Снег выпал неожиданно, засыпав за ночь колхозные поля. Под пушистой периной оказались тридцать пять гектаров недоубранной сахарной свёклы. Новый председатель был молод и ещё ездил верхом на мерине по полям. Она помнит его растерянные глаза. Говорили, что у него два ордена за разведку в тылу немцев. Геройский парень, а снегу испугался. Не снег его страшил, а то, что он мог расстаться и с орденами и с партийной книжкой, и вообще, в таких случаях церемонились мало тогда. Увозили человека тяжелоглазые уполномоченные и забывали его навсегда.

Она помнит собрание в красном уголке. Курили махорку и матерились бывшие фронтовики. Партийный секретарь недолго выступал, умолял всех принять участие в копке свёклы, а коммунистам приказал, чтобы не смели показывать упаднический пример. Кто же мог знать, что зима прыгнет, как кошка с печи. Комсомолкой не была, родителей назвали «лишенцами», когда вернулись из ссылки, куда отправили по списку, а её и братьев, поэтому не пускали ни к клуб, ни в избу – читальню. В пионеры не захотели принимать, а в комсомол, и, говорить, нечего. Решила, что нельзя стоять в стороне. Ведь пахали и сеяли, пололи и продёргивали этот самый сладкий корень, не для того, чтоб его бросать под зиму? Она не сказалась больной, как это сделали многие женщины. Могла бы и не ходить, дочь у неё простыла, требовала внимания и заботы. Оставила с бабушкой, старенькой и глухой, но надёжной и заботливой.