Последний приказ Нестора Махно

— Расписка на сто тысяч марок… Роспись о расходах средств… Вексель на семьдесят тысяч марок…. Опять отчёт. Агентурная справка… Запрос о финансировании деятельности Л. Троцкого через Александра Парвуса… Ну и сумма… Аналитическая записка о целесообразности содержания агентуры в рядах высшего руководства РСДРП и увеличении расходной части от марта 1917 года… Тут работа целого управления разведки.

— Так точно, товарищ комиссар. Достоверно установлено, что этот портфель попал к Махно от Никифора Григорьева. Как он у того оказался — выяснить не представляется возможным. Все ниточки оборваны.

Тщательно взвешивая каждое слово, начальник ГПУ говорил медленно и с некоторой долей раздражения в голосе.

— Руководство ОГПУ и лично товарищ Дзержинский крайне озабочены появлением этой оперативной информации, и это вполне объяснимо. Когда неизвестно в чьих руках находятся документы, порочащие имена высшего руководства Советского Союза, совершенно нет времени разбираться даже в их подлинности. Пока они где-то хранятся, ждут своего часа и перед нами поставлена задача выяснить, кто и для чего их держит при себе, естественно — где. Мы должны обеспечить непорочную чистоту имени товарища Ленина и товарища…

Фамилию Троцкого Иванов не стал произносить в этом ряду, ибо сейчас, в декабре 1924-го, начальнику Харьковского ГПУ стало совершенно очевидно, что Лев Давидович проиграл свои битвы на всех фронтах, внешних и внутренних, и до его смещения с постов наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета остались считанные недели.

— … и не допустить никакого скандала или шантажа со стороны вражеских сил.

— Отчётливо это понимаю, Василий Тимофеевич, — отреагировал Марк на длинную официальную реплику комиссара Иванова, — на первые два вопроса у меня ответ есть. Бумаги у Махно, и хранит он их для того, чтобы торговаться с нами. А вот на третий вопрос ответа у меня пока нет…

Комиссар встал, подошел к окну, сквозь замёрзшие стёкла которого в морозной дымке светились огни ночного Харькова, и, заложив руки за спину, некоторое время молча думал.

— Разрешите предложение, товарищ комиссар?

— Докладывайте, — не поворачиваясь, произнес комиссар.

— Нужно Зиньковского-Задова отпускать.

— Марк! Я сейчас говорю о вещах более сложных и принципиальных, чем судьба этого беглого махновца! У тебя не о том голова болит, Марк! — вспылил начальник.

— Как раз именно об этом я и хотел продолжить, если позволите. — Природная воспитанность сохранилась у Спектора даже после пребывания в рядах батькиных войск. — Он только оттуда, из Румынии. В нашем деле это плюс. Он лично знаком и с Нестором, и с Галиной, которой собственноручно отдал пачку бумаг на переправе. Это второй плюс. Он знает каждого из семидесяти семи человек, переправившихся в Румынию, и они ему доверяют — третий плюс. И он с двадцатого года поддерживал связь с нашим сотрудником — Петром Сидоровым-Шестёркиным, который уверенно утверждает о его полной лояльности.

— Завербован был, что ли? — оживился в голосе начупр.

— Не совсем, товарищ комиссар… Никаких оперативных заданий Сидоров-Шестеркин ему не давал. У них не было постоянного канала связи, но при необходимости Зиньковский помогал некоторой информацией о планах Махно. Особенно на последнем этапе его странствий по Украине. Пётр и Лёва — старые друзья. Еще с Юзовки. Анархисты-коммунисты. Только один остался анархистом, а второй — коммунистом.

— Что предлагаете, Спектор? — металл в голосе комиссара говорил о том, что он всё еще находится в стадии глубоких размышлений.

— Предлагаю Задова и его брата Даниила обкатать здесь, в Харькове, на предмет оперативной смекалки и основ следственной работы, а потом — отправить по нашей линии поближе к Румынии. Уверен, проблем не будет. Какой-никакой, но он был у Махно в контрразведке. Пусть занимается, поднимает свои старые связи, людей, а там, глядишь, и выплывет что-то. Круг причастных не так уж велик… Тем более свою лояльность он уже доказал — схрон откопали, а мог же себе приберечь на чёрный день…

— Ты, Марик, меня иногда умиляешь… — Василий Тимофеевич резко сменил тон. Это означало, что он уже принял решение. Начупр так обращался к молодому оперативнику только в том случае, если дело складывалось, и вырисовывались хорошие перспективы. — Попробовал бы он смолчать про казан этот… Чёрный день у него настал бы немедленно… Хорошо. Завтра утром подпишу, готовь бумагу. Под твою ответственность.

Спектор расстегнул папку, в которой поверх остальных документов лежала заготовленная им заранее бумага:

— Я прошу сегодня, товарищ комиссар, — лист лёг на стол начальника ГПУ.

— Марик… начало двенадцатого…

— Полгода в ванной, товарищ комиссар. Я сам его сегодня же выпущу.

— Ладно. Только за твою сообразительность и дальновидность, — начупр взял перо, окунул его в чернила и поставил внизу справа свою размашистую подпись.

— Разрешите идти? — Спектор встал и выпрямился по стойке «смирно».