Последний присяжный

На следующей неделе я посвятил целую полосу дискуссии о войне, спровоцированной моей статьей. Состояла она из писем к редактору. Всего их было семнадцать, и лишь два можно было назвать условно поддерживающими мою антивоенную позицию. Меня называли коммунистом, либералом, предателем, «саквояжником»[18] и — что должно было уязвить меня больше всего — трусом, поскольку я не служил в армии. Каждое письмо с гордостью подписано, ни одной анонимки; все эти люди были пламенными патриотами, испытывавшими ко мне неприязнь и желавшими, чтобы об этом знал весь округ.

Меня это не трогало. Я разворошил осиное гнездо и радовался тому, что город по крайней мере обсуждает проблему войны. Большинство авторов писем были против меня, зато я пробудил сильные чувства.

Отклик на эту первую подборку оказался поразительным. Группа учащихся старших классов встала на мою сторону, они лично принесли в редакцию стопку писем. Ребята страстно осуждали войну, не собирались в ней участвовать и, более того, находили показательным, что авторы писем, опубликованных на предыдущей неделе, были преимущественно людьми слишком старыми, чтобы служить в армии. «Речь идет о нашей, а не вашей крови» — эта строка из одного письма понравилась мне больше всего.

Некоторые школьники особо выделяли отдельные из ранее опубликованных писем и гневно обрушивались на их авторов. Бекки Дженкинс оскорбило утверждение мистера Роберта Эрла Хаффа, будто «...наша страна построена лишь благодаря крови, пролитой нашими солдатами, и мы всегда будем воевать». Она отвечала ему: «Мы будем воевать до тех пор, пока невежественные и алчные люди будут навязывать другим свою волю».

Кирк Уоллес избрал своей мишенью миссис Мэтти Луис Фергюсон, удостоившую меня уничижительной характеристики. В последнем абзаце его письма говорилось: «Жаль, но при встрече с настоящим коммунистом, либералом, предателем или „саквояжником“ миссис Фергюсон не смогла бы их распознать, потому что жизнь в ее захолустье полностью исключает возможность подобной встречи».

Я снова отвел дискуссии целую полосу, напечатав тридцать одно письмо от школьников. После этого пришло еще три — от милитаристского крыла, их я тоже опубликовал. Ответом стал новый поток писем, которые были преданы гласности.

Так мы боролись против войны на страницах «Таймс» до самого Рождества, пока враз не наступило перемирие, потому что все готовились к празднику.

* * *

Мистер Макс Хокут умер в день наступления нового, 1972 года. Джилма постучала в мое окно рано утром, и мне пришлось с большой неохотой открыть ей дверь. Я не проспал и пяти часов, притом что мне требовался минимум целый день полноценного сна, а то и два.

Я поплелся за хозяйкой в старый дом, куда за те несколько месяцев, что снимал у них квартиру, входил впервые, и был потрясен его ветхостью. Впрочем, в тот момент было не до разглядывания обстановки. Мы прошли через вестибюль к главной лестнице, где нас ждала Вилма. Показав скрюченным сморщенным пальцем наверх, она сказала:

— Он там. Первая дверь направо. Мы сегодня уже туда поднимались.

Один подъем по лестнице был их дневным лимитом. Обеим было под восемьдесят, ненамного меньше, чем самому Максу.

Он лежал на широкой кровати, накрытый по шею грязной белой простыней. Тот же цвет имела и его кожа. Я некоторое время присматривался, не дышит ли старик. Мне никогда не приходилось свидетельствовать чью-либо смерть, но здесь сомнений не возникало — мистер Макс выглядел так, словно был покойником не меньше месяца.

Я спустился вниз. Вилма и Джилма ждали меня на том самом месте, где я их оставил, и смотрели так, будто я мог поставить другой диагноз.

— Боюсь, он умер, — сообщил я.

— Мы это знаем, — подтвердила Джилма.

— Скажите нам, что теперь нужно делать, — попросила Вилма.

Мне впервые приходилось иметь дело с организацией похорон, но ближайший шаг казался очевидным.

— Вероятно, следует позвонить мистеру Магаргелу из бюро ритуальных услуг.

— Я же тебе говорила, — сказала сестре Вилма.

Но обе не двинулись с места, поэтому я подошел к телефону и сам позвонил мистеру Магаргелу.

— Но сегодня же Новый год, — недовольно сказал тот. Судя по всему, я его разбудил.

— Тем не менее он мертв, — напомнил я.

— Вы уверены?

— Да, уверен. Я только что его видел.

— Где он?

— В постели. Он умер во сне.

— Знаете, бывает, эти старикашки просто тихо спят.

Я отвернулся от близняшек, чтобы они не могли слышать, как я доказываю, что их брат действительно умер.

— Он не спит, мистер Магаргел, он мертв.

— Ладно, буду через час.

— Нам нужно что-нибудь сделать до вашего приезда? — спросил я.

— Что, например?

— Откуда я знаю? Может быть, уведомить полицию или что-то еще?

— Его убили?

— Нет.

— Тогда зачем звонить в полицию?

— Извините, я просто спросил.

Сестры пригласили меня в кухню выпить чашку растворимого кофе. На столе стояла коробка «Пшеничных сливочных», а рядом — большая миска хлопьев, уже залитых молоком. Должно быть, Вилма и Джилма приготовили завтрак для брата, а когда тот не спустился в кухню в положенный срок, поднялись, чтобы позвать его.