Последний пророк

Последнее, что запомнилось на пустыре: мсье президент треснул вдоль, и слева на меня таращились его блудливые глаза, в которых теперь ясно читался панический ужас, а справа валялась улыбка — милая, домашняя, лукаво упрятанная в гусарские пышные усы… Быстрыми шагами я возвращался в центр, к своим — куда было еще деваться, скажите? Роскошной авеню с офисными многоэтажками больше не существовало. Вместо домов лишь кое-где чернели корявые остовы. Большинство из них превратилось в сплошную груду бесформенных дымящихся обломков. Искореженная мостовая засыпана кусками бетона с торчащими железными прутьями. Размером с большой шкаф были эти куски, некоторые еще больше. Сталинград сорок третьего года, Хиросима! Медленно оседала на плечи пыль, крошка, перемешанная с едким дымом. Иногда попадались трупы — целые и искалеченные, не муджахиды в основном. Одного старика придавило куском бетонной плиты, она на ноги ему упала. Старик стонал и плакал, царапал руками землю. Увидев меня, громко закричал. Я прошел мимо, не обернувшись даже. Мне не нужен был этот старик.

Отель — его просто не было. Уже не существовало в природе. Громадных размеров воронка, внутри — строительный мусор. Все, конец. Подойдя к краю воронки, она была чуть поменьше Колизея, я его видел в Риме, заглянул туда. Только куски бетона. Мелкие, и больше ничего. От человека в таком аду не могло остаться даже рваной подметки. Я сел на землю и начал прощаться с Абу Абдаллой, со всеми, кто здесь погиб. Прощайте, друзья, сказал я очень искренне, глотая слезы. Надеюсь, вы отошли в другой мир быстро, без мучений. Дай Бог, чтобы было именно так. Жаль, меня не оказалось рядом с вами. Кто знает, может, ваша борьба была справедливой… Я благодарен вам, друзья. Вы научили меня не бояться смерти, научили простому и бесхитростному мужеству рядовых. Хотя бы только ради вашей памяти я никогда не стану прежним. Я никогда не вернусь в Москву. Я затеряюсь здесь, в этой прекрасной и дикой стране, в пустыне, и обещаю вам умереть так, как не удалось прожить. Я буду молиться за вас, друзья, на незнакомом мне языке, и, надеюсь, Аллах услышит мои молитвы…

Внезапно прямо за спиной заурчал автомобиль. Я резко обернулся. Из зеленого армейского джипа мне навстречу, раскрыв объятия, выпрыгнул Томас — Туфик. Перепачканный сажей, всклокоченный, бледный, без обычных своих профессорских очков. Метнулся ко мне, обхватил руками, похлопал по спине:

— Are you OK?

— К сожалению, — пробормотал я, высвобождаясь.

— Поехали, поехали быстро! — ухватил за руку, поволок к машине. — Какое счастье, что имама обо всем предупредили. Всего за полчаса до бомбардировки! Но он жив, и это самое главное! Я оказался здесь совершенно случайно, и вот — увидел вас, — тараторил он, а джип уже летел на полной скорости вон из растоптанного города. — Почему вы в крови? Вы ранены?

— Это не моя кровь, — буркнул я.

— Хорошо, хорошо. — Томас, к счастью, не стал выспрашивать, чья же. — Эти нелюди… Вы видели, что они натворили? Большинство ракет попало в жилые кварталы.

Тысячи погибших! Бешеные собаки, подонки! Весь мир против них, а им наплевать!.. Но они за все ответят, Аллах свидетель, за все, за все ответят! Мир содрогнется, когда мы начнем мстить.

Паскуда ты трусливая, уныло подумал я и переспросил:

— Хаджи жив?

— Да, да, конечно! — счастливо воскликнул он. — Даже не ранен. Сейчас мы едем к нему. Хаджи недалеко, в оазисе Эль-Нафл. Он будет рад, что вы спаслись. — И, помолчав, добавил с тоской: — Нас осталось очень немного…

Мертвая, пустая дорога. Гладкая лента скоростного шоссе от горизонта до горизонта. Прозрачная лунная ночь. Скорость — около ста. Летим. Я — в ловушке. На такой скорости выпрыгнуть из машины — верная смерть. Может, к лучшему, а? Нет, нет. Сколько раз смерть наносила удар совсем рядом, обжигая плечо, — рядом, но мимо… Видимо, и в этом есть свой смысл. Что там, за горизонтом, куда мы мчимся, выжимая из машины последние силы? Не знаю, не важно. Я чувствовал, что уже не вполне принадлежу себе. Что есть силы, отчетливо и уверенно направляющие мою жизнь в им одним известном направлении. Попытки сопротивляться, действовать и думать выжгло из меня каленым железом. Так — значит, так. Влево — хорошо, вправо — замечательно. Не важно, доживу ли до рассвета. Все — не важно. Все — не имеет значения. Щепка не тонет, потому что легкая. Я — щепка сил. Никто, ничто, круглый ноль. Нет больше груза, который тянет ко дну. Совершены все грехи: убийство, изнасилование, предательство, воровство, трусость, подлость… Меня не связывают ни мораль, ни чувство вины, ни чувства вообще. Я глух и нем как стена. Мертв. Тело, труп. Разве можно умереть дважды?