Последний разговор с Назымом

– Теперь такая записка, – говоришь ты и читаешь: «Товарищ Назым, мы Вас очень любим, поэтому пришли послушать Ваши великолепные стихи («Ваши» подчеркнуто!), и узнать, что Вы думаете о театре и вообще о состоянии искусства на сегодня».

В зале рассмеялись.

– Товарищи, это целый доклад! Я думаю, после XX съезда открылись окна для культурной жизни нашей страны – это факт! Для всего прогрессивного человечества – факт! Но и сегодня на окнах появляются разные решетки – это нормально? Все равно новое будет побеждать, я в этом уверен. Что касается театра – тоже. Я жил в золотую эпоху советского театра, когда в 1921 году впервые приехал в Москву. Когда я вернулся в Москву в 1951-м, я обнаружил, что во всех театрах как будто играют по системе Станиславского, но что-то из нее ушло вместе со Станиславским и Немировичем. Получается, что систему Станиславского равнодушные режиссеры или не очень талантливые вынимают из сундука, как пронафталиненную чалму. Вот у меня в руках записка. Нет, я хочу видеть человека, который задает мне вопрос, а то ведь это бумага! Вы спрашиваете о живописи. Мне кажется, что живопись самый международный вид искусства. Поэту нужен переводчик. А перевод может быть хороший или плохой. А живописи перевод не нужен. Но у нас многие молодые и очень талантливые художники не имеют возможности выставляться. Для них закрыты не только музеи мира, но даже возможность видеть книги по современному искусству Запада! Некоторые голодают! Страшно, товарищи. Я очень люблю Целкова, Оскара Рабина, Краснопевцева, Зверева, Сидура, Силиса, Лемпорта. Многих. Бюрократы думают, что талант – это пустяк, что он появляется часто, что с ним можно не церемониться. Но это преступление невежд! Таланту нужно помогать с любовью, с надеждой. Иначе он пропадет. Обижаться на чиновников, на власти не стоит. У нас в Черном море есть одна сильная рыба, и ее очень трудно поймать. Но она очень обидчивая. У нее есть большой-большой нос. Люди ударяют по этому носу. Рыба обижается и легко попадается в сети. У меня тоже, слава Богу, большой нос. И сколько меня по нему ни били, я продолжаю писать. Вот, например, я написал пьесу «А был ли Иван Иванович?». Ее очень быстро сняли со сцены. И сколько я своих друзей в Москве ни спрашиваю, почему ее сняли, никто не может ответить. Можно было бы обидеться и больше не писать пьес, а я пишу. Написал после нее очень серьезную пьесу – «Быть или не быть?», думая о судьбе моего друга Александра Фадеева. Ее не поставили. Потом написал «Дамоклов меч» – он идет в «Сатире», во многих театрах здесь и в других странах. С моей женой Верой Туляковой написали пьесу «Два упрямца» – повезло. Поставили. Написал «Тартюф-59» – не разрешили. Потом «Корову» – снова запрет. Так что, когда мои переводчики спрашивают: «Что будем переводить?», я им отвечаю: «Если вам не надоело переводить пьесы, которые не идут, то пожалуйста!» Но не писать невозможно, если ты действительно писатель и работаешь не для чиновников. Жена Булгакова принесла мне прочитать его роман «Мастер и Маргарита», много других рукописей. Сейчас его тоже не пускают – но я уверен, что ваши дети обязательно будут читать его замечательные книги, а внуки будут изучать в школе, как Пушкина или Достоевского!

Зал аплодирует, как будто идет открытое голосование за жизнь булгаковского наследия.

– Вот так, товарищи.

И Назым рассмеялся.