Последний разговор с Назымом

Ты бросил поэму, пошел на кухню. Слышу, как ты гремишь чайником, наливаешь воду. За что я обидела тебя, за что? Я иду за тобой, я толкаюсь рядом с тобой на кухне, накрываю стол к чаю. Я виновата, но мне не хочется просить прощения. Ты ведь не можешь на меня сердиться, ты мне все спускаешь с рук, я это так хорошо знаю. Вот и сейчас… Я ставлю на стол розетки и вишневое варенье. Ты любишь вишневое варенье. Ты незаметно наблюдаешь за мной. Вижу. Я кладу тебе на розетку большую серебряную ложку, ты улыбаешься, понимаешь, что хочу подсластить свои глупые слова, хочу тебе хорошего настроения, хочу равновесия.

Ты подходишь ко мне, берешь в ладони мое лицо.

– Потом, когда меня не станет, ты будешь так рада каждому слову моей любви, будешь повсюду ее искать. Слова любви помогут тебе выстоять в самое трудное время. Пойми это, Вера. Дай мне высказать то, что живет во мне. Не запрещай, не слушай никого. Нам это необходимо. Мне – сейчас, тебе – потом.

Прости меня, Назым. Если бы ты знал, если бы ты только мог знать, как ты был прав тогда, хороший мой. Вот так, муженек, твоя Тулякова…

Весь следующий день ты работал у себя в кабинете, дописывал статью для «Литературной газеты». Поставив точку, взял меня за руку, подвел к креслу:

– Посиди немножко. Я хочу тебе прочесть.

Я не удивилась. Ты всегда читал мне все, что писал. Я приготовилась слушать статью и вдруг:

Ты знаешь карту, по которой

путешествовали мы с тобой.

Наш корабль – трехмачтовый. Луковицеобразный

нос.

На носу – золотая статуя девушки, похожей на тебя.

На вымпеле – стихи, написанные мной для тебя.

Изумрудоглазых ловили мы рыб.

Серебрянокрылых видели птиц.

Обезьяны бананами забросали с берега нас.

Мы неслись на всех парусах по темным морям.

Мы запутывались в меридианной сети

и выпутывались из нее.

Наконец мы прибыли в Дар-эс-Салам.

– Не сердись, я решил прибавить эти строчки в четвертое письмо. По-моему, так оно лучше читается.

18 ноября 1961 года в Музее Маяковского состоялся твой вечер. Один старенький человек сохранил его магнитофонную запись. Сегодня я снова побывала там, Назым.

Помнишь, мы подъехали к дому Маяковского. На улице стояла толпа перед закрытой дверью. Зал не вмещал всех желающих. Люди бросились к тебе:

– Проведите, товарищ Хикмет! Пожалуйста, попросите, чтобы нас впустили. Мы согласны стоять, слушать вас в коридоре…

Но встречающая нас женщина в ответ на твою просьбу покачала головой и сказала:

– В коридоре яблоку негде упасть… Ничего нельзя сделать, люди стоят от самой вешалки. Мы впустили гораздо больше, чем могли. Вы увидите.

Ты был счастлив.

Все оказалось действительно так, как она сказала. Мы с трудом протиснулись в зал. И мне так легко сделалось оттого, что увидела тебя, стоявшего перед людьми веселым, сильным, со счастливыми глазами.

– Товарищи! Я очень хорошо помню, как я впервые в девятнадцать лет выступал в Политехническом музее с Маяковским. Мне было страшно читать свои турецкие стихи, я очень колебался. Маяковский меня толкнул и сказал: «Иди, турок, не бойся! Все равно тебя ни черта не поймут, но будут аплодировать!» Меня не поняли, конечно, но аплодировали. Это были мои первые аплодисменты здесь. Я учился в Москве. Самые прекрасные годы юности я провел в Москве. Я первый раз влюбился в Москве. Первый раз напился по-настоящему тоже в Москве. Я в Москве познакомился с учением Маркса и Ленина. Потом я первый раз оперу видел в Москве. И многие, многие вещи я узнал впервые здесь. Я познакомился в Москве с Маяковским, с первым переводчиком моих стихов Эдуардом Багрицким. Поэтому я себя считаю очень старым москвичом. Мне скоро будет шестьдесят. Я постараюсь писать стихи, пьесу и один роман. Наверное, стихи получатся, пьеса хуже, а роман совсем не получается. В зале рассмеялись.

– Сейчас я хочу попросить моих товарищей поэтов-переводчиков, чтобы они читали то, что я сделал в последнее время. Как бы мой отчет перед вами. Но раньше я вам прочту по-турецки «Каспийское море». Согласны? Когда мне приходится выступать, я читаю эти стихи, во-первых, потому что ничего, кроме них, не знаю наизусть, а потом их легче фонетически понимать. Сейчас я так не пишу. Я так писал, когда мне было двадцать лет.