Последний разговор с Назымом

Акпер пришел к нам из какой-то редакции, где поэму уже прочли. Как только ты вышел из гостиной, Акпер мне с тревогой сказал:

– В редакции смеются, говорят, Назым Хикмет совсем с ума сошел от любви. Сначала посвящал стихи своей жене, потом стал везде упоминать ее имя, теперь вот фамилию называет… Спрашивают, что же будет дальше?

Я чувствую, что мое лицо начинает гореть. Мне неприятно. Акпер видит это, хочет помочь:

– Да нет, Верочка, не обращайте внимания, ерунда все это. Такие люди всегда найдутся, но все-таки, может, стоит вам с Назымом поговорить… Что-то в этом есть непривычное, конечно… Что-то чересчур, понимаете… Вернее, не принято у нас так писать. Даже Пушкин называл свою жену в стихах всегда лишь «моя мадонна», а не Наташа. Нет, Назым, конечно, может писать, как хочет, но все-таки, черт знает! Может и не стоит, если стихи вызывают такую иронию…

Я беру рукопись поэмы, забиваюсь в угол. Хочу найти то, что вызвало насмешку. Я глотаю строчки, думаю: «Господи, зачем он распахивает душу перед всеми! Как же я ничего не заметила, может быть, действительно, есть что-то… неприличное, двусмысленное…»

Читаю «Первое письмо».

Над снегами украинской равнины лечу.

За последние годы – это первый полет без тебя.

Все правильно, так и есть, первый полет без меня.

Я искал твою руку, когда мы взлетали: так я привык и когда пойдем на посадку – буду искать.

Да, так всегда и было. Ты говорил: «Как я хотел бы разбиться вместе с тобой. Видишь, какой я эгоист». И тут же прибавлял: «Шучу, конечно». Но я знаю, что ты об этом думал иногда, и не шутя вовсе. Сам признавался. А когда приземлялись, ты всегда мне говорил: «Слава Богу, мы дома, на земле. Здравствуй, Веруся». И я отвечала: «Здравствуй, Назым!»

Помню: вечером ты укладывала мой чемодан.

Как печальны были плечи твои!

Может – не были, может, мне показались

печальными,

потому что я этого очень хотел.

Нынче утром я проснулся от сиянья снегов.

Москва спала. Ты спала.

Солома волос, ресниц синева В алой припухлости губ – печаль,

Может, не было этого, может – мне показалось:

печаль, потому что я этого очень хотел.

В соседнюю комнату я тихонько прошел,

Твоя фотография – на моем столе,

Запрокинувши голову, смотрит летнему солнцу

в глаза.

Я уезжаю, а ей дела нет.

Я пропускаю строчки, я ищу что-то этакое, «клубничку», ищу, над чем можно позлословить. Читаю:

Ты вошла.

Растерянно, тоскливо глядишь на меня,

Может – и не тоскливо, просто со сна.

Не ходи меня провожать, я сказал.

Мне так хотелось, чтобы ты пошла провожать!..

Своими руками ты закрыла мой чемодан.

Я открыл дверь, на лестницу вышел я.

На пороге, в рамке дверей, ты стояла картиной

весны:

вода, листья, полуденный свет,

Сплошное сияние. Тени – нет.

До самого Внукова мы с Акпером говорили о тебе.

Вернее, он слушал, а я говорил.

По касательной смотрю строчки. Как летишь – пропускаю, какие земли пролетаешь – сейчас неважно. Ведь не над этим смеялись в редакции. Разве можно смеяться над жизнью бедняков, твоих турецких крестьян.

Плов из пшеницы, масла нет.

В дыму кизяка не видать ни зги.

Дети умирают, завшиветь еще не успев,

А я на высоте восемь тысяч метров над облаками

лечу.