Последний разговор с Назымом

Ты питал нечеловеческую страсть к газетам и всегда начинал свой день с газет. Ты просыпался утром, обычно в половине восьмого, когда наш почтовый ящик на двери начинал содрогаться и греметь от количества почты, которую в него пытались втиснуть. Одурманенный снотворным, потому что в тюрьме ты навсегда потерял способность засыпать, вскакивал после пятичасового сна и бежал за новостями. Выгрузив газеты, журналы, письма и многочисленные счета за телефонные переговоры с самыми различными городами мира, сначала ты очень внимательно изучал «Правду». Письма откладывал до меня, поскольку не разбирал никакого, даже самого простого почерка. Когда брал в руки свежую газету, то злился, что у тебя два глаза, а не четыре или шесть. Ты, Назым никогда никому не завидовал, но это чувство тебя посетило, когда узнал о женщине-экстрасенсе из Свердловска, наделенной счастливой особенностью читать кончиками пальцев.

Дома, в Москве твоя страсть удовлетворялась просто. Мы выписывали газеты утренние и вечерние, центральные, республиканские, иностранные. Журналы, календари, справочники, энциклопедии… Но вот за границей ты попадал в зависимость от киоскеров, поэтому заграничное утро начиналось всегда скверно. Проснувшись чуть свет, ты натягивал на себя одежду, стараясь надеть как можно больше вещей наизнанку, ибо, по твоему глубокому убеждению, это была хорошая примета. Хмурый и недовольный, шел на улицу за новостями. Возвращался быстро. Сбросив все, что надел, вновь ложился, воодружал на нос громадные очки, разворачивал пахнущие краской страницы и очень быстро начинал водить носом. Западные газеты, пухлые, как слоеные пироги, по мере прочтения постепенно сбрасывались на пол. Таким однажды увидел тебя Авни Арбаш и нарисовал. Ты стремился сразу найти главную новость дня, и новость эта должна была оказаться непременно хорошей. Ты постоянно ждал доброго известия.

Помню изумленное лицо горничной. Она пришла убираться в первое наше парижское утро и долго стояла в дверях, смотрела на газетную стихию, заполнившую крошечный номер в гостинице «D’Аlbe». А потом сказала:

– Мадам, я догадалась: ваш муж крупный ученый. Наверное, он рекламный босс.

В первый наш приезд, когда мы утром вышли на улицу, ты вдруг исчез. Я растерялась, стала оглядываться по сторонам и в конце концов увидела где-то внизу за ногами прохожих твою спину. Я подошла. Ты согнулся над кипой газет, которые небольшими стопками лежали на раскладной холщовой скамейке. А перед газетами на табурете сидела старушка. Она напоминала шерстяной клубок, смотанный из разноцветных старых ниток. Лицо у нее было круглое, с тупым маленьким носиком и выцветшими голубыми глазами. На голове ее красовалось нечто вроде выгоревшего чулка, из-под него выбивались редкие седые пряди. Старушка была безучастна к улице и к покупателю. Она словно не верила, что в этом городе можно что-нибудь продать, и уж, во всяком случае, не верила, что это удастся сделать ей – ведь в нескольких шагах от нее расположились нарядные киоски. Накрапывал дождь. Он портил газеты. Старушка вытягивала руки и держала их над газетами, как над огнем. Но красные разбухшие пальцы замерзали, и она прятала их в колени.

Назым купил «L’Humanite′», «Lettre Française», «Le Monde», «La Liberation» и еще какой-то женский журнал. Глаза старушки оживились при виде раскрытого бумажника. Назым спросил, сколько он должен, и сказал по-русски:

– Черт возьми! Ты знаешь, это довольно дорого.

Поздно вечером мы возвращались в гостиницу. Старушка сидела на своем месте, подвинувшись, насколько было возможно, к фонарю и дремала. Чулок съехал с головы, обнажив розовую лысину.

– Какая страшная старость! – вздохнул ты и остановился. Выбрал вечерние французские газеты, московские «Известия», прочитанные нами еще в самолете, и положил деньги ей на колени. Старушка ликовала.

Через несколько дней она уже улыбалась, завидев нас, и ты чувствовал себя виноватым, если проходил мимо, ничего не купив. Однако скоро наша новая приятельница чисто женским чутьем нащупала твою слабость. Однажды она показала тебе открытки с видами Парижа, и ты их купил. С тех пор, когда бы мы ни проходили мимо, старушка хватала открытку, кокетливо ею помахивала над головой и тоненьким писклявым голоском требовательно звала:

– Месье! Месье!

Ты повиновался ее голосу и доставал очередные франки. Так она продала тебе открытки с видами Парижа, Марселя, Венеции, Лондона, Токио, Ленинграда, Чикаго, а также множество картинок с автомобилями и собаками. Недели через две, проходя мимо нее дождливым днем, я увидела в ее руках новенький зонтик.

И вдруг 12 апреля! Новость: взлетел Юрий Гагарин. Все сошли с ума! Служащие гостиницы бегали к нам учиться произношению этого трудного имени. «Юрий Гагарин! Юрий Гагарин» – неслось со всех сторон. Мы кинулись к старушке и скупили у нее все газеты, чтобы скорее узнать новые сообщения и увидеть как можно больше фотографий. Так ты узнал, что первый человек поднялся в космос, и был горд, что этим бесстрашным человеком оказался коммунист. Мы, москвичи, чувствовали себя героями. Париж, который, казалось, невозможно ничем удивить, ликовал… Ты целый день работал над стихами для «Юманите», посвященными Юрию Гагарину, а поздно вечером мы сидели в редакции, где вся редколлегия дружно переводила эти стихи, которых с нетерпением ждали в типографии наборщики, с турецкого на французский.

Утром мы бросились к старушке. Она сидела за большим ярко-желтым столом, и, казалось, поджидала именно нас. Мы скупили все газеты из Москвы, где были новые фотографии Гагарина и его жены Вали, его дочек и его мамы, дома, где он родился, и еще много всяких других…

Мы прожили в Париже сорок дней. Улетали домой рано утром, и вышли из отеля прямо в предрассветном мареве. На площади Сен-Мишель сидела наша старушка, на ее столике горела свеча. Газет еще не было, и она не понимала, зачем мы пришли. Мы хотели с ней попрощаться, но она словно не слышала нас, ведь между нами стоял туман.

Через какое-то время мы снова оказались в Париже, и снова покупали газеты у старушки. Когда мы уезжали, над прилавком ее уже появился тент, а под ним горел газовый фонарь. С тех пор мы несколько раз навещали ее. Минувшей зимой, отправляясь в аэропорт, мы увидели в последний раз нашу приятельницу. Она сидела в настоящем киоске. Стены его были ярко синие, и на них пылали огромные тюльпаны.

– Такова жизнь… – сказал ей Назым.

– Се ля ви… – бодро отозвалась старая дама.