Последний ребенок

– Он ничего не сделал. Я в порядке. – Акцент у нее был восточный. Тейлор сама выросла в бедной семье и знала немало таких девушек, привлекательных и необразованных, отчаянно старающихся найти место получше.

– Можешь подняться? – Тейлор протянула руку. Девушка была в форме служанки с разорванным правым плечом и распахнутой, с оторванными пуговицами блузке. Одна щека у нее горела, на предплечье красовались оставленные пальцами отметины. – Ты одна?

Девушка не ответила.

– Это Кен Холлоуэй с тобой сделал?

Она кивнула.

– Назвал меня Кэтрин. Но это не мое имя.

– А тебя как зовут?

– Джейни.

– Вот и ладно, Джейни. Все будет хорошо, но только ты расскажи, что здесь произошло. – Тейлор взглянула на разорванную форму и негромко спросила: – Он тебя изнасиловал?

– Нет.

Что-то было в том, как она произнесла это. Нерешительность. Лукавство.

– У тебя отношения с мистером Холлоуэем?

– Вы имеете в виду…

Тейлор промолчала, и Джейни кивнула.

– Иногда. Знаете, он бывает милым. И потом… он реально богат.

– У тебя был с ним секс?

Девушка снова кивнула и заплакала.

– И он тебя ударил?

– Потом.

– Продолжай.

– Иногда он дает мне красивые вещи и говорит приятные слова. – Джейни шмыгнула носом. – Понимаете, о чем я? Как джентльмен. – Она покачала головой, вытерла глаза. – Наверное, не надо было говорить, что он называет меня чужим именем. Сказал, что не верит мне, но, думаю, ему просто не понравилось, что я поймала его на этом. Не хотел, чтобы я знала.

– Он называл тебя Кэтрин. Просто Кэтрин?

– Да, просто Кэтрин. Вы видели пианино?

– Да.

– Вот так он разозлился. От одного только имени завелся. Пригрозил, что если я только скажу кому-нибудь, то буду следующей. – Она поджала губу, и блондинистые волосы упали на глаза. – А однажды подарил мне «Айпод».

– Джейни…

– Он очень плохой человек.

Глава 49

Ливай горел. Горели мамины волосы, и пламя хватало его за лицо горячими когтями. Было больно, он кричал, и потом они проломили сетчатую дверь и свалились с крыльца, а дом у них за спиной рухнул, и все потемнело, а что не потемнело, то горело. Ливай думал, что, может быть, горит в аду. Он знал, что сделал что-то плохое, но это было потом. Ведь потом? Не сейчас, когда мама горела у него на руках… Он запутался и испугался.

Жарко, как в аду.

Но сейчас горел дом, и Ливай знал, где он. В том единственном месте, где и всегда. Там он провел всю жизнь и никогда оттуда не выбирался. Мама говорила, что мир – это боль, неподходящее место для таких, как он. Поэтому Ливай остался. Поэтому был там, где был. Дома. И теперь горел во дворе… умирал.

Он открыл глаза – посмотреть, есть ли вороны.

Солнце в сарае.

* * *

– Вроде очнулся. – Глаза Фримантла дрогнули и открылись. Джонни склонился над ним и увидел растерянность, смятение и страх. – Всё в порядке. Мне только надо погрузить вас в машину. Можете подняться?

Ливай моргнул. В трещинах его изуродованного лица лежала засохшая грязь. Он посмотрел вверх, на балки, потом в открытую дверь.

– Так, – сказал Джонни и, взяв великана за здоровую руку, попытался поднять.

* * *

Слова сливались одно с другим, теряли смысл, но глаза у белого мальчика были хорошие, темные и глубокие. Ливай смотрел в них и отчего-то чувствовал себя лучше. Как будто видел их раньше. Как будто им нужно было доверять. Он сел, и жар прошел через него. Все еще напуганный и сбитый с толку, Ливай вдруг ощутил себя в потоке прохладного воздуха, низвергающегося сверху, из какого-то холодного места, а потом снова услышал его. Голос.

Голос Бога.

Такой чистый и ясный, что он заплакал.

* * *

– Почему он так улыбается? – Фримантл лежал зажмурившись, но губы растянулись так широко, что со стороны казалось, будто кожа треснула и вот-вот начнет кровоточить. Джек отступил.