Последний рейс

Борис в эти минуты думал о другом. В его глазах еще отплывал, удалялся, растворялся в промозглой октябрьской измороси крутой, подмытый тяжелой водой берег Сатыги. Одинокая сосна на самом краешке деревенской земли… Тонкоствольная, высокая, с молодой хвойной шевелюрой и оголившимися помертвелыми корнями, которые свисали по глинистому обрыву, словно линялая сеть, кинутая на просушку. Дикое, символическое несоответствие. Посмотришь вверх, опустишь взор, и защемит сердце от необъяснимых предчувствий, и сквозняком пробежит в молодой душе еще не заслуженная стариковская грусть. И деревенские дома… Дома, потемневшие не от века, а от въедливых северных дождей. Почерневшие в сентябре, они еще несколько недель будут тревожить своей беззащитной сиростью, пока не ударит первый морозец и не выбелит их до звонкой зимней жизнерадостности. Там, среди этих призрачных, уплывших вдаль домиков, остался и тот, который все стоит и стоит перед глазами молодого рыбака Борьки Денискова. Лучший дом в Сатыге. В нем работает и живет молоденькая фельдшерица Рита Кречетова. Рита не пришла на берег… А ведь из окна медпункта хорошо виден весь обрыв над Обью, и два дня на том яру терпеливо сидел или ходил грустный Борис Денисков и два дня украдкой смотрел на окна домика, ловил каждый стук его дверей. Накануне, переборов свой характер, он постучал в окошко ее жилой комнаты. Она открыла дверь, но дальше рабочего кабинета не пустила. Стояла у стола, прислонившись к белому аптечному шкафу, в белом халатике, скрестив руки на груди, напряженно-колючая, взъерошенная… Она выглядела очень воинственно, до смешного воинственно, как девчонка-школьница. Только эту воинственность и сердитую отчужденность Борис и увидел в ней в тот момент.

— Рита… — Борис вдруг почувствовал, как что-то сдвинулось в нем, как порвалась какая-то предельно натянутая нить и после дикой перегрузки наступил резкий нервный сброс, за которым пришли вялость и безнадежность равнодушия.

— Рита… Я уезжаю.

— Вижу.

— Но, может, не успею. Шуга идет.

— Успеешь.

— Вообще-то успею.

— Счастливо тебе, Боря.

— И больше…

— И больше ничего, Боря… Езжай домой, в Тюмень…

— Может, не уеду… — Борис ощутил горячий прилив крови, заволновался, шагнул к девушке, попытался развести ее стиснутые на груди руки. Она молча оттолкнула его.

— Я напишу тебе, Рита.

— Напиши, — в голосе девушки вместо недавнего напряженного звона послышались усталость и безразличие.

Так они распрощались. И она не пришла на берег. Хотя кто поручится, что она не смотрела украдкой на берег, на обский обрыв, где вышагивал с рюкзаком за плечами этот вербованный рыбак Борька Денисков.

— Последний рейс, — повторил Лосинский, требовательно посмотрев на Бориса.

Денисков передернул плечами, разом сбрасывая и двухдневный холод берегового ожидания, и колючую тяжесть сердечной смуты. Он осознал себя везучим, удачливым парнем, которого выручила оказия, который по закону высшей житейской справедливости неукоснительно перемещается в пространстве вниз по Оби, к славному городу Сургуту, откуда до родного города Тюмени всего два часа лета. Он признал и справедливость капитанской требовательности: действительно, последний рейс, идет шуга, не сегодня-завтра ударит мороз, и Обь станет, и оказии больше ждать не придется — это понимать надо, это надо ценить, что он попал на последний рейс, что Лосинский, передовой капитан, пример всем капитанам Сургутского рыбозавода, не прошел мимо одинокого вербованного рыбачка Борьки Денискова, подвернул к его берегу, взял на борт…

— Да-а, — с убежденной благодарностью ответил Борис. — Вы правы, Иосиф…

— …Николаевич.

— Вы правы, Иосиф Николаевич, мне лихо повезло. Надо же, последний рейс! А я узнал у радистов и думаю: а вдруг ночью прошел… вы бы ночью прошли и тогда…

— Мог и ночью, — удовлетворенно согласился Лосинский.

— Вот-вот, — засуетился Денисков. — Что бы я тогда, а? Э-эх… — Борис рассмеялся облегченно, представив такую безнадежную перспективу.

— Ты откуль сам-то, парень? — размягчаясь, спросил хозяин судна.

— Тюменский. Вот порыбачить нынче решил. Давно не рыбачил.

— А раньше-то промышлял этим делом?

— Да, на Севере вырос, на реке.

— Ну-у, тогда свой парень. А я, грешным делом, вербованным тебя посчитал.

— Вербованным?.. — Бориса передернуло.

— Не сердись, паря… А заробил-то много на путине?

— Сколько есть, все мои.

— Это верно, — капитан одобрительно ухмыльнулся. — Так и надо… Ты в Сургуте-то не загуляй, домой тяни живехонько, к семье. В Сургуте-то проходи-имцев наперло — нет продыху. Видано ли дело, чтоб в родном месте людей страшиться… Тьфу ты, прости господи!.. А ты бы дымокурить-то кончал здеся! Согрелся, и ладно, — неожиданно рассердился Лосинский.