Последний рейс

«А действительно, сколько же ему лет?» — думал Борис Денисков, пристально разглядывая капитана. От мужиков в бригаде он слышал, что ему вышла уж пенсия и в северном летосчислении, и в обычном, как на Большой земле, но он все не хочет уходить от штурвала, не может, видно, оторвать себя от жизни на большой сибирской дороге, уйти из рыбацкого обского мира. Старый капитан вовсе не выглядел стариком. Лосинский стоял за штурвалом, раскорячив крепкие ноги. Дай сейчас девятибалльный шторм, какой случается в Обской губе на выходе в Карское море, — эти ноги, все это большое тяжелое тело не дрогнут, не завихляют по палубе, а будут уверенно и толково делать нужное дело. Широкомордый, набычившийся, капитан удивлял свежим цветом лица. Лишь задубленность кожи на скулах, наждачная ветровая пористость щек да голубоватая размытость некогда пронзительных синих глаз выдавали возраст северянина.

II

Поздно вечером подошли к какой-то деревушке. Луч прожектора с рубки самоходки поймал обжитой левый берег, скользнул по его высокому крутому яру, высветил деревянную лестницу, идущую вверх от полузатопленной баржи, служащей пристанью. Матросик Санька Сырпин ловко спрыгнул на палубу баржи, зачалил конец. Дизель самоходки зарокотал, забормотал успокоенно и добродушно, словно понимая, что па сегодня его трудная работа окончена.

— Здеся будем ночевать, — сообщил Лосинский. — Теперь и уху можно сварганить.

Борис от его слов сразу почувствовал неистовый голод, железы под нижней челюстью свела жестокая судорога, и в пустом пересохшем желудке начались спазмы: фактически двое суток он не ел ничего горячего. Но до ухи оказалось еще далеко. Капитан беспокойно топтался на палубе среди ящиков, пристально всматриваясь в темноту, поджидая кого-то. Наконец он пробасил раздраженно:

— Санька, есть там кто?

— Никого, Иосиф Николаевич, — откуда-то сверху донесся мальчишеский голос.

— Эт-то что еще за номера! — рявкнул Лосинский. — Должны быть.

— Должны, да не обязаны… — матросик, упрятанный темнотой, рассмеялся.

— В путину и ночь — рабочий день, — пробурчал капитан и грузно слез на пристань.

Борис тоже спрыгнул на баржу, чуть не соскользнул в воду по растоптанной рыбной требухе.

— Тут не шибко прыгай-то, — ворчливо заметил капитан. — Тут завсегда свинарник у Еременко. Самый лоботряс и паршивый приемщик. Сколько разов докладывал начальству про это дело, тьфу!..

Баржа испаряла такой застаревший дух гнили и рыбной грязи, что хоть ноздри зажимай. Денисков вспомнил своего второго бригадира Тверитина, помешанного на чистоте и порядке: «Кондратий этого приемщика живо бы мордой в такое дерьмо натыкал».

— Придется в гору лезть, — вздохнул Лосинский. — Мне бы наплевать, рыбы у них кот наплакал, а вот икра… Пойдешь со мной?

— Куда это?

— Лаборантка здесь, Верка Расторгуева, с икрой должна быть. Предупредить надо, чтоб к утру свое хозяйство собрала.

На горе Лосинский шумно отдышался, потом уверенно двинул в ночь, коротко бросив через плечо:

— За мной ступай. В сторону не бери, болото тут.

Борис так и сделал, шел за старым речником след в след. Под ногами чавкало, сапоги то и дело разъезжались по желобу выбитой тропы, скользили на выпиравших обнаженных корнях хилых болотных сосенок. В пошваре[1] показалось даже тепло. Остро пахло багульником, раздавленной спелой клюквой, подмерзшими груздями. Шагалось легко и упруго. Борис подумал, что вот так можно идти и идти всю ночь, не ведая усталости. Когда они удалились от реки с ее стойким туманным пологом, оказалось, что над головой есть небо со всеми положенными для здешних широт звездами и созвездиями. И правила в небе, зависнув над ковшом Большой Медведицы, мерцающая Полярная. Главная северная звезда сигналила о грядущей зиме.

Впереди мелькнула звездочка у самой земли, вторая… — под ногами пошла материковая твердь, и Лосинский с Денисковым вышли к деревушке. По освещенным оконцам Борис насчитал девять домишек, прибавь к этому магазинчик, конторку рыбучастка, склад с ледником — вот и все поселение.

— Еременко, кажись, в третьем доме живет, — сказал Лосинский. — Ишь… все три окна горят. Должно, гулеванит, стервец.

Постукивал движок электростанции, несколько собак приветствовали чужих ленивым брехом. Еще в сенях указанного капитаном дома Борис услышал грохот и злые голоса. Лосинский замешкался и протолкнул его вперед. Денисков нашарил дверную скобу… В тот миг, как он ступил через порог, о деревянный косяк над его головой с грохотом разбилась тарелка, засыпав вошедшего осколками и остатками еды. Борис вздрогнул от неожиданности, но не пригнулся, застыл на месте. Посреди избы стояла баба в мятой ночной сорочке, с растрепанными волосами, босая, вокруг нее валялись черепки перебитой посуды, в левой руке она сжимала граненый стакан, судьба которого была тоже предрешена. Глаза у бабы щурились в злой истоме, полные губы съехались в злорадной ухмылке. На койке в глубине просторной, почти пустой избы лежал коротенький широкий мужичок и жизнерадостно хохотал:

— Давай, давай, Верка, хо-хо-хо… Бей, ломай, круши…