Последний рейс

Из-за спины Денискова выступил Лосинский, и хохот на кровати смолк.

— Гуляешь, Ерема! — стылым басом произнес капитан.

Приемщик Еременко вскочил с кровати, сунул ноги в валенки и, сразу отрезвев, степенно двинулся навстречу гостям.

— Да вон Верка, хм, разбушевалась опять… — виновато ответил он. — Как напьется, так сладу с ней нет.

Капитан угнездился на лавке за столом, строго спросил:

— Так что у тебя, Ерема, осталось на плашкоуте-то?

Приемщик, закурив «беломорину», сощурил левый глаз, поцарапал заросший подбородок, ответил с неуверенной растяжкой:

— Дак рыбки-то, кажись, немного. Ящиков двадцать будет. Доброй-то, почитай, и вовсе нет, налим да язь.

— Ну-у, добру-то себе приберег…

— Дак и приберег на зиму, кому какое дело. Максимчиков там, нельмушек, конечно… Может, арестовать запасец-то мой смекаешь, хе-хе… Дак это я сам добыл. Са-ам. Са-амолично. Да и прав у тебя никаких на то нет. Ты, Еся, колесо свое знай крути.

— Ладно, баламут. Не про тебя забота. Верка, эй?.. Что у тебя с икрой-то?

Женщина, покачиваясь, подошла к столу, над табуреткой как-то сразу сломалась, почти рухнула на сиденье.

— Ну так что? — сердито повторил Лосинский. — Где икра-то?

— А ч-черт ее знат… — женщина вяло махнула непослушной рукой.

Капитан даже подскочил от возмущения.

— Ты это мне брось, Расторгуева! — закричал он. — Да за такое отношение… Да за это дело под суд… в тюрьму!

— A-а, пускай, — баба отмахнулась от Лосинского.

Капитан схватил ее за воротник халата, дернул с нерассчитанной силой — посыпались пуговицы. Сбоку захохотал Еременко, с искренним восхищением наблюдавший драматическую сцену в своей избе. Борису тоже стало смешно: уж очень беспомощным был гнев капитана.

Еременко примирительно сказал:

— Ты, Лосинский, на бабу-то не наскакивай петухом. Че с нее возьмешь… А икра там… молока… ну, все это у ей в порядке, в бидонах на льде стоит, тебя дожидается. Мы тут, едрена-феня, подгуляли с устатку, дак ведь и не грех теперь, путина-то кончилась…

Назавтра, чуть только забрезжил рассвет и туман клочковатыми дымами начал отрываться от успокоенной, перебесившейся за ночь воды, на плашкоут явилась лаборантка с большим бидоном; за ней еще три бидона тащили Еременко и два деревенских мужика. Борис пригляделся к женщине: отоспавшись, прибрав себя, Вера Расторгуева выглядела очень даже привлекательно; если б не хмурый виноватый взгляд заробевших коричневых глаз, ее можно было бы назвать даже красивой женщиной. Но это уже потом. А до рассвета еще был вечер в капитанском кубрике и бессонная ночь.

Оставив задремавшего приемщика за столом, Лосинский и Денисков вернулись на свой транспорт. Из жестяной трубы камбуза выбрасывалось в ночную темень искристое пламя, Борис живо представил тарелку с дымящейся наваристой ухой… В закутке у печурки сидел Санька-матросик и лениво жевал потухшую папиросу.

— Что, паря, уху не заварил еще? — осведомился капитан.

— Вам ведь все одно не угодишь. Сами варите, — буркнул парень.

— Эт-то верно. Чтобы настоящую уху сварганить, мозга нужна и понятие, — поучительно изрек капитан и отправился на палубу.

Денисков безвольно поплелся за ним, проклиная такое гостеприимство. «Ему что, — тупо свербило в голове, — у него вон жирок какой, морда так и лоснится». Капитан извлек из трюма ящик с рыбой.

— Тут я специально прибрал такого налимчика да язька, пальчики оближешь, — добродушно бормотал он.

В объемистой кастрюле Лосинский сначала отварил три больших налимьих куска и голову, вытащил эту рыбу в большую чашку, потом в тот же бульон заложил лопатистого язя. Одновременно доходила на пару картошка в мундире. Наконец стол был накрыт, и капитан пригласил Денискова и матроса на ужин. Парнишка отказался: он уже поел всухомятку, попил чаю. Матросик ушел в свой закуток. Некоторое время они молча, обжигаясь и посапывая, хлебали густую терпкую ушицу, потом принялись за рыбу, приправляя ее картошкой и крупно порезанным ядреным луком.

С завидным аппетитом они опустошили обе кастрюли. Отвалившись от стола, Лосинский крякнул шумно, погладил большой живот, удовлетворенно под* вел итог:

— Сла-авно отужинали, паря.

Он прикрыл осоловевшие глаза, посидел в молчании, потом продолжал:

— Вот говорят, дары моря… дары реки… А ты попробуй, возьми эти дары. Пока жилы не потянешь да руки в мозоль не изотрешь, никто те ничего не подарит.

Денисков закурил. От сытости и сигареты его закружило в благостной истоме, стало жарко. Он расстегнул рубаху, благодушно улыбался, слушая назидательный бас старого речника…

Лосинский наконец угомонился, стал укладываться на ночлег. Денискову указал на топчан по левому борту кубрика, щелкнул выключателем. Он поворочался еще, стараясь умоститься поудобней, и тотчас засопел неожиданно тихонько и кротко. На катере стало непривычно тихо. Лишь сквозь стекла иллюминаторов проникал вкрадчивый шорох успокоенной забортной воды.

Борис чувствовал, что не сможет сейчас заснуть, и не пытался даже принудить себя. Мыслями он снова вернулся в деревеньку Сатыгу, и три прожитых в ней месяца стали приобретать в его воспоминаниях новый, значительный смысл.

III