Последний рейс

«Ну, так и есть… — мелькнуло у Денискова, — три человека… Значит, обо мне, само собой, и речи быть не может. Экипаж должен остаться, это понятно, но я-то?..» Борис почувствовал, как с самого дна его души пробиваются вверх мелкие пузырьки обиды и, накапливаясь, подступают к горлу удушливой пеной. У него возникло болезненное ощущение беспомощности, брошенности. И главное, от него ничего тут не зависело. О капитане и мотористе он как-то не думал, не хотел думать. Их положение объяснялось уставом речной службы — они не должны бросать судно.

Борис все-таки вынужден был признаться себе, что всплывшая на поверхность его души пена — это, если сказать честно, и есть та самая махонькая житейская подлость, может, не совсем подлость, может, ее предпосылка, но что-то в этом было нечестное, низкое.

— Поедем мы с Владимиром Егоровичем, — властным голосом произнес Авзал Гизатович, потом с деловито-дружелюбной улыбкой, как бы смягчая сказанное, добавил: — А из Сургута я срочно направляю к вам катер. Понадобится — вертолет найду.

— Ас рыбой как?! — Никола уже с трудом сдерживал закипавшую злость.

— Мы свой пай, конечно, возьмем в лодку, — как нечто само собой разумеющееся ответил он.

— Ясно, — отрубил Никола и пересадил на голове белую заячью шапку. — Это вы здорово придумали! Одно только запамятовали… — Теперь в голосе Николы откровенно звучало язвительное злорадство. — Лод-ка-то моя. Эт-то моя шлюпка! И хозяин в этом деле я. Вы тут… как хотите, а я ухожу до хаты.

В кубрике повисла зловещая тишина. Это было уже молчание открытого раздора. Авзал Гизатович окаменел, смуглая кожа его лица в тех местах, где круто выпирали скулы, стала гипсово-белой. Борис во все глаза смотрел на происходящее, понимая, что именно теперь, в конфликте этих трех человек — Авзала, Николы и Володи, решается судьба еще недавно дружной, теплой компании и горемычного кораблика «Зюйд». И у Денискова возникла парадоксальная мысль: вот сейчас, в этом раздоре, зародится единение, которое выведет всех из тупика. И произойдет это из-за самой угрозы раскола — раскол во всякой критической ситуации, если не губителен, то, по крайней мере, дорого обходится. Но почему молчит Володя, Владимир Егорович, старший инспектор навигационно-технической инспекции и настоящий хозяин арендованного судна? Володя сидел, опустив голову на кисти рук, упавшие вниз густые волосы закрывали его лицо. «Что скажешь, инспектор?» — этот вопрос был в глазах всех мужчин.

Наконец хозяин катера резко распрямился, так что волосы отлетели, открыв усталое, но твердое в принятом решении лицо.

— Шлюпку мы тебе, Никола, не отдадим. И ты это сам знаешь, — размеренно, с некоторым нажимом начал Владимир Егорович. — Сейчас всерьез возьмемся за катер. Спасение утопающих, как говорится, дело рук самих утопающих. Кострецкого временно отстраняю, за штурвал встанешь ты, Никола, помогать тебе будет Борис. Будем вымываться назад. Хоть сутки проторчим здесь, хоть на руках, но вытолкаться на воду надо!

…Вечером «Зюйд» вырвался из песчаного плена, обогнул злополучную косу и вышел на левый рукав Оби, который и был фарватером. Кое-как дотянули до ближайшего рыбацкого поселения, разжились продуктами, устроили роскошный ужин и повалились в кубрике, сраженные тяжелым сном.

Волнения прошедших суток как рукой сняло. Борис проснулся в бодром настроении, с предчувствием какой-то грядущей и не очень далекой перемены. Вообще в последние дни это ощущение возникало у него с символическим постоянством. И на этот раз в нем поселилась подспудная уверенность, как будто он находится накануне важного решения, когда оно еще только вызревает в подкорке, но уже подает сигналы своей определенностью.

Он бегло осмотрел кубрик: Володя еще спал напротив на нижнем диване, капитан и моторист тоже лежали в своем носовом отсеке, а верхние полки пустовали. В правый иллюминатор прицельно било утреннее солнце, висевшее над дальним правобережным лесом. Борис с уважением подумал о Николе и начальственном башкире: вот, мол, ранние птахи. Он стремительно поднялся, с трепетом предвкушая, как сейчас окатится из ведра льдистой обской водой, разотрется жестким вафельным полотенцем, а потом с наслаждением затянется первой, самой сладкой «беломориной».

Так он и вылетел на палубу и был остановлен, ошеломлен ослепительной синевой стылого неба и пронзительной резкостью утреннего воздуха. Пахло снегом… Настоящим зимним снегом. На катере всюду лежал снег, на крутоярье лепился снег, на береговом припае по всей его площади стелился снег. То был пушистый новорожденный снег наступающей зимы. И его сверкающая белизна слепила глаза, выбивая непривычную слезу. И само ноябрьское солнце, казалось, приветствовало его, благосклонно протягивая к нему свои ласковые лучи.