Последний рейс

Катер за ночь изрядно приморозило к береговому льду. Денисков машинально отметил это, но без всякой тревоги, взял ведро и пошел на корму. Обский фарватер невдалеке дымился паром и чернел беспокойно бьющейся волной. Пробив ледок за бортом, Борис зачерпнул полное ведро и уже начал стягивать свитер, когда услышал голоса на носовой палубе. Разговаривали Авзал и Никола.

— Я тебе говорил вчера… зачем здесь ночевать! Домой надо.

— Да куда ж ночью! Капитан такой…

— Сам бы повел.

— Да как же его отставишь! Он тут хозяин.

— А теперь вмерзнем где-нибудь, что тогда?.. Вся рыба кобыле под хвост?..

— Да не вмерзнем.

— Ры-ба-а… еще денек, и выбросить придется. — В голосе Авзала Гизатовича звучала откровенная злость.

— Довезе-ем.

В этом раздраженном разговоре была та особенная приглушенность, какая возникает при сговоре, нечистая потаенность слышалась в этом разговоре.

Борис поморщился, словно подслушал что-то неприличное. Он почти физически ощутил, как уходит острое и радостное чувство утренней пронзительной свежести. Точно боясь окончательного опустошения души, стремясь сохранить в ней хотя бы частицу недавней бодрости и силы, Денисков рывком стянул свитер и, согнувшись, вылил на себя все ведро: ледяной огонь мгновенно вспыхнул на коже плеч, рук, прокатился на грудь и по ложбине позвоночника — сразу стало горячо.

Борис громко рассмеялся, схватил полотенце и, беспощадно растирая тело, подумал о невольно подслушанном разговоре: «A-а, черт с ними… Жлобы, что там говорить! Да мне с ними детей не крестить, доберусь до Сургута, а там и до Тюмени рукой подать. К вечеру будем в Сургуте… Но какой забавный рейс, да-а… Сколько уж времени добираюсь из Сатыги?..»

Сатыга. Опять пришла на ум эта деревенька, с ее тремя десятками домиков, магазинчиком и медпунктом… Аккуратный такой домик с высоким крыльцом, и там в нем за белыми стерильными занавесочками Рита Кречетова… Борис надел свитер, присел на леер и закурил. Ему было жарко и хорошо. О Рите подумалось вот так же хорошо и жарко, и опять появилась уверенность в какой-то жизненной перемене.

Но почему именно сегодня пришло все это? Разве не являлось подобное и прежде? Ведь и в ранней юности ты вставал в одно прекрасное утро с сознанием: вот-вот что-то решится — и угадывал на горизонте силуэты будущей жизни, и торопил грядущее, распаляя свое воображение… А потом это приходило, обретало черты реального, действительного. Или, наоборот, против всех твоих ожиданий, ничего не случалось — и ты тогда впервые испытывал разочарование, горечь обмана. Но вот было новое утро — и ты снова трепетал от предчувствий. А там опять неожиданная пустота и обыденность. Но ты все же веришь в то грядущее утро, что в сотый, в тысячный раз разбудит тебя… И ты снова проснешься сгустком обнаженных, предельно чутких и ранимых нервов… И кто знает, где застанет тебя этот миг. Вот здесь, на корме маленького катерка, под стылой синью северного обского неба?

Но ведь надо еще распознать это чувство. И понять его истинный, глубинный смысл. Ведь еще не в том дело, что пришло предчувствие, желание, тяга к переменам: я хочу, я жду… С этим приходит сила, что не дает тебе покоя. Именно она, эта сила, будоражит нервы, подмывает тебя, толкает к неожиданным поступкам, к решительным поворотам твоей судьбы. Готов ли ты к этому, способен ли шагнуть навстречу грядущим переменам?..

Борис разволновался, закурил вторую папиросу и принялся бродить по палубе. Вспомнил свой давний разговор с Ритой.

То был августовский вечер, время необыкновенной золотой мудрости. В полном безветрии стояли вокруг деревеньки полыхающие березовые рощи, небесная синева в своей застойности оседала на дальние сосновые леса слоистыми облаками, река привычно свершала свой вечный исход к океану, деревенька затихла в предсонном забытьи — все располагало, настраивало на задушевность, искренность, откровенность. Рита сидела у распахнутого окна, по-старушечьи кулачками подперев подбородок, пристально смотрела куда-то в сторону Оби.

— Мне здесь как-то странно, — размышляюще, словно прислушиваясь к правде этих слов, говорила она.

— Чем же странно? — машинально спросил тогда Денисков.

— Я здесь думать стала… Да-да. Раньше как будто и не думала вовсе, а так… Нет, конечно, думала о всяком таком… об учебе, будущей работе. Мечтала о всяком разном, влюблялась… опять и об этом мысли были. Но все не так, как здесь.

— Что же не так? — Денисков внимательно, не узнавая, смотрел на девушку.

— Я тут вот о чем догадалась… Ведь раньше я как думала: вот завтра будет то-то и то-то, и тогда я буду жить так-то и так-то… А приходило завтра — и ничего особенного! И опять я думала: вот завтра… Ах, сколько раз повторялось все это! Но вот уж училище закончила, а ничего! Диплом, распределение, эту деревню я сама выбрала: опять гадала — а вдруг там… Ну, ты понимаешь, о чем я?..

— Опять завтра?

— Ага… Приехала, живу, работаю… Господи, а ведь опять ничего не происходит! И главное, я сама ни в чем не меняюсь. Все та же глупая девчонка. Двадцать два года… Жизнь проходит, а ничего не происходит.

— Прямо в рифму.