Последний рубеж

Замерзшая птица упала на черствую корку лилового снега, махнула раз-другой изломанным крылом, поймала на крике ледышку заката, поперхнулась и умерла.

Но не сразу.

Какое-то количество перекрученных мгновений она еще тянулась мутнеющим зрачком к сверкающим индиговым теням. Птица была птицей, но умирала как человек. По капле.

Человек, похожий на победившего в кровавой корриде быка, смотрел из окна на то, как умирает птица, и курил. Дым папиросы щипал глаза, и эти слезы не были слезами жалости. Возможность вдыхать, а затем и выдыхать отрицала саму необходимость постичь трагедию случайной смерти.

Человек, похожий на кроваво победившего в корриде быка, мог бы, презрев опасность, распахнуть окно и выпрыгнуть на снег. Мог бы сунуть птицу за пазуху. Мог бы согреть ее и тем спасти.

И тем спастись.

Но человек, похожий на победившего в корриде кровавого быка, этого не сделал.

Не захотел.

Своя собственная жизнь казалась ему гораздо ценнее тысяч иных, чужих, далеких жизней. А жизни случайной некрасивой птицы — подавно.

Искурив папиросу до последнего бревнышка, он швырнул окурок в фортку и отвернулся, позволив смерти закончить начатое. Совесть не кольнула его сердце. Человек был человеком и жил как птица. По капле.

Вечер продолжал накручивать себя стылой злостью и избегал отчаяния звериными петлями. Индиговые тени стали короче, а потом и вовсе сделались тонкими линиями между здесь и там.

И птица умерла.

«Нет, не Священное Писание, — смахнув слезу, подумал солдат. — Скорее, жизнеописание грешника». И закрыл том.

Потер ноющие виски, вытащил нож, вскрыл пенал в рукоятке и нашарил коробок с пилюлями. Проглотил одну. Головная боль должна была исчезнуть. Подождал — не исчезла. Переползла со лба на затылок.

И пришла жажда.

Влад встал, поплелся на кухню, погремел там котлами в поисках воды. Воды не нашел, но наткнулся на чан с каким-то морсом. И тут же припал. Морс оказался даже лучше воды. Был кисловатым. Самое оно.

Напившись, солдат вернулся в зал и проорал в ухо Болдахо:

— Рота, подъем!

— А?.. Что?.. — вскинулся разбуженный малый и первым делом потянулся к арбалету.

— Спокойно, свои, — перехватив его руку, успокоил Влад. Парень похлопал выгоревшими ресницами и все вспомнил:

— Охотник.

— Охотник, Охотник, — подтвердил Влад. — Ты вот что. Ты давай, поднимайся сам и народ поднимай. Остаетесь без мамы. Я ухожу.

— Куда?

— Куда-куда. Охотиться, блин!

Подхватив арбалет, Влад направился к выходу.

— Горизонта! — крикнул ему Болдахо.

Влад, не оборачиваясь, махнул рукой:

— И тебе не кашлять.

Едва вышел во двор, к нему тут же подбежал пес-калека. Влад присел, нашарил в кармане кусок сахара и угостил. Псина схрумкала лакомство и благодарно потыкалась мокрым носом в ладонь.

— Что, морда кудлатая, тяжко в карауле? — спросил Влад, почесав псу за ухом.

Пес ничего не ответил, лишь радостно повилял хвостом.

До кузницы Влад решил добираться пешком. Не стал Пыхма будить. Не потому, что пожалел старого мерина, а потому, что с трудом представлял, как без посторонней помощи сумеет его снарядить в дорогу. Легче машину бойцов атаки развинтить до последнего болтика и вновь собрать, чем хоть что-то понять во всех этих нагрудниках, подпругах и прочей сыромяти, составляющей конское снаряжение. А потом, что там идти-то было? Несколько кварталов. Не расстояние.

За мешком и винтовкой заходить не стал. Мешок в разведке только мешать будет, от винтовки пока толку мало. Не берет она Зверя. А со злым человеком и «Ворон» справится.

Перекрестился Влад, поцеловал большой палец в то место, где когда-то рос ноготь, и двинул легкой трусцой по главной улице.